Фонарь на бизань-мачте - Марсель Лажесс

Я подумал, что, вероятно, плохо понял господина Масса, который мне говорил, что госпожа Гаст перебила его как раз в ту минуту, когда он велел заказать мне место в завтрашнем дилижансе, но, возможно, она была далеко и не расслышала моего имени. А впрочем, какое это имеет значение?

— Мне больше нечего делать в городе, — сказал я, — и благодаря умелости и стараниям мэтра Лепере я уже сегодня подписал все документы.

Услыхав свое имя, стоявший в сторонке мэтр Лепере подошел к нам вместе с Сувилем, и мы заговорили о празднествах, которые скоро, в самом начале зимы, начнутся в Порт-Луи. Мне еще надо было привыкнуть к мысли, что в июле и августе будет холодно, а в январе — жарко. Я сказал это госпоже Гаст, и она ответила, что на Маврикии приходится привыкать и ко многим другим вещам.

— Например, к тому, что здесь нет ни весны, ни осени, или к тому, что плоды ваших усилий в течение целого года будут за два-три часа уничтожены ураганом, а что касается нас, женщин, то мы примиряемся с тем, что парижская мода доходит сюда не ранее чем через шесть месяцев.

Мы поужинали вчетвером, так как госпожа Гаст любезно согласилась пересесть за наш стол. Беседа была легкой, очаровательной и, насколько я помню, коснулась будущего приезда французских актеров. Но едва госпожа Гаст ушла и мы очутились в мужском обществе, мэтр Лепере счел своим долгом предостеречь меня насчет новой правительственной политики в отношении рабов.

— С первого взгляда, — сказал он, — вам может показаться, что колонисты блюдут лишь свои интересы и полностью отвергают идею освобождения рабов. Но это не так. Нас главным образом возмущает наглость, с которой нам предлагают эти меры. Все они только к тому и ведут, чтобы возвысить рабов, а хозяев как можно сильнее унизить. Все предложенные законы основываются на мнении, будто бы невозможно быть колонистом и в то же время порядочным человеком. Мы готовы пойти на уступки, если к нам отнесутся с должным доверием. Не стану отрицать, что кое-кто из хозяев злоупотребляет своей властью, но можно ли осуждать всю страну за подлость, быть может, какого-нибудь десятка ее обитателей? Делегаты от Общества противников рабства только на эти вот исключения и опирались. Они обошли молчанием те поместья, где к рабам относятся по-человечески, как, видимо, не пожелали задуматься и об участи десяти тысяч стариков, получающих ныне одежду, питание, медицинскую помощь в точности так же, как в те времена, когда они были еще полезны, — ведь освобождение ввергнет их в нищету. Не говоря уж о детях, которых с самого дня рождения обеспечивают не только приданым, но и едой — маниокой, рисом и всем остальным. Мы вовсе не против отмены рабства, да, кстати, уже двадцать лет, как рабами у нас не торгуют, но мы считаем, что нужен какой-то переходный период, который позволил бы нам принять необходимые меры, поскольку после освобождения наверняка возникнет большая сумятица. Мы опасаемся, что рабы, искони находившиеся под опекой, охмелеют от воли и, поддавшись дурному примеру нескольких подстрекателей, организуют смуту, с которой, в особенности теперь, когда губернатор распустил добровольческий корпус, нам будет трудно справиться. Подождем. Двадцать седьмого июня новым приказом Совета временно приостановлено действие знаменитого приказа об отмене рабовладения, того самого, от второго ноября тысяча восемьсот тридцать первого года, который должен был привести в исполнение Иеремия еще в свой первый приезд. Мы выиграли время, и это кое-что значит. Но так как вы в колонии человек новый, то вам нужно быть куда осмотрительней, чем другим.

— Я как будто уже разобрался в ситуации, — сказал я ему. — Вчера в этом самом зале я присутствовал при довольно-таки интересной беседе. Мне сдается, что новый губернатор здесь не особенно популярен.

— Поставьте себя на наше место, — ответил мэтр Лепере. — Его самоуправные решения затыкают рты нашим лучшим представителям в Совете законодателей. Но, несмотря на это, не может быть, чтобы он сам не чувствовал всю нелепость той роли, какую его вынуждают играть, простите за выражение, иные из «иеремистов». Он надеялся стать героем трагедии, а наткнулся на равнодушие. Как будет он реагировать? Он был безусловно настроен против маврикийцев и все-таки дал согласие на отъезд Адриана д’Эпинея в Лондон. Злые языки скажут, что в отсутствие последнего ему нечего будет опасаться его едких газетных статей. Мы со своей стороны соблюдаем сдержанность и не забываем, что в окружении губернатора есть враги д’Эпинея, готовые примкнуть к тем, чья возьмет. Да, в беспокойное времечко мы живем!

Если честно сказать, обстановка не представлялась мне слишком уж беспросветной. Она для меня сводилась к проблеме рабовладения. Было ясно, что этот вопрос, впервые поставленный в 1790 году, будет раньше или позже решен. Но с тех пор я стал свидетелем ареста пяти моих соседей из Большой Гавани, я слышал рыдания их жен и детей и убедился в том, что самым невинным поступкам приписывался злонамеренный умысел.

Сегодня спокойствие восстановилось. Соседи вернулись к своим очагам, и все мы, жители Большой Гавани, счастливы, что способствовали возвращению им земель такими же плодоносящими, какими они их оставили, и вспаханными, засеянными и убранными под нашим присмотром. Много воды утекло со времени тех первых вечеров в Порт-Луи. Вокруг меня настала блаженная тишина после бури. Иеремия отозван. Скоро, и это уже вопрос месяцев, рабам дадут вольную. Будут поименованы члены комиссии по возмещению убытков и подсчитана компенсация, причитающаяся каждому землевладельцу. Тогда наступит период ученичества.

Строго определенный рабочий день и оплата за сверхурочные. Период ученичества как для рабов, так и для их хозяев.

Новость была воспринята землевладельцами без прямых проявлений неудовольствия.

Скоро уже восемнадцать месяцев! И всего восемнадцать месяцев! А во мне почти ничего не осталось от беззаботного человека, каким я тогда был. Иногда, вернувшись после обхода полей, я прямиком иду к большому трюмо, что стоит у меня в гостиной, и с любопытством вглядываюсь в себя. Удобная старая куртка, которая мало-помалу растягивается на локтях, штаны, перехваченные у щиколоток, белая шелковая рубашка, грубые башмаки. Обветренное лицо, жесткий взгляд, складки в углах рта. Я смотрю на себя и думаю, что мое ученичество кончилось, наложив на меня нестираемый отпечаток. И еще я думаю, что, видимо, кому-то из этого дома