«Вопрос вопросов»: почему не стало Советского Союза? - Стивен Коен

Стивен Коэн

«ВОПРОС ВОПРОСОВ»:

Почему не стало Советского Союза?

Новое расширенное издание

ОБ АЛЬТЕРНАТИВНОСТИ.

Предисловие к новому расширенному изданию

Я решил подготовить это новое издание «Вопроса вопросов» по трем причинам, каждая из которых для меня как американского историка, более тридцати лет связанного с русским читателем, имеет большое значение.

Во-первых, первое издание этой книги, опубликованное в Москве в 2007 году, быстро исчезло с прилавков книжных магазинов и сегодня практически недоступно. О том, что оно стало «дефицитом», я узнал, когда всё больше русских, знакомых с моими прочими работами, стали спрашивать меня, не написал ли я что-нибудь по поводу конца Советского Союза. Поскольку эта тема, начиная с 1991 года, была важной частью моей исследовательской работы, вопрос удивил меня и расстроил. Надеюсь, это новое издание поможет донести до всех заинтересованных читателей мои мысли по поводу «вопроса вопросов».

Я не считаю, однако, что трактовки и доводы, представленные здесь, являются чем-то вроде истины в последней инстанции в этом вопросе. Исчезновение Советского государства — это одно из тех меняющих историю событий, которые будут по-разному истолковываться и дебатироваться десятилетиями, если не столетиями — «спор без конца», как справедливо выразился об Истории, какой она должна быть, Питер Гейл. В этом смысле, те из нас, кто пишут сегодня о конце Советского Союза, всё еще работают над первым черновым наброском этой истории.

С другой стороны, «Вопрос вопросов», думаю, может стать существенным вкладом в продолжающуюся дискуссию, особенно в связи с 20-летием того события, которое обыкновенно (и часто ошибочно) именуют «распадом». Насколько мне известно, это единственная книга, в которой сделана попытка выявить, проанализировать и дать критическую оценку всех существующих на Западе и в России серьёзных объяснений конца Советского Союза. Тем более, что в отличие от большинства западных и российских авторов, пишущих по данной теме, я подошёл к вопросу без какой бы то ни было личной, политической или идеологической пристрастности — или, по крайней мере, попытался подойти. Удалось мне это или нет — решать читателю.

Вторая причина подготовить новое издание «Вопроса вопросов» заключалась в моём намерении расширить и дополнить оригинал. Оценка важнейшего поворотного момента в истории, безусловно, не может сводиться только к объяснению причин. Его последствия, в ближайшей и отдалённой перспективе, также требуют выявления и анализа. Я начал это делать в этом издании, добавив главу «Утраченное наследие Горбачёва».

Хочется подчеркнуть, что эта глава является ещё более черновым, предварительным историческим наброском, как минимум, в двух отношениях. Двадцать лет — недостаточный срок для оценки тех последствий декабря 1991 года, которые до сих пор проявляются в постсоветской России — и в мире — и будут проявляться ещё долгие годы. Другая причина ограниченности этой главы в том, что в ней наследие ассоциируется с правлением Михаила Горбачёва. Это объясняется, главным образом, тем, что именно горбачёвскую перестройку я наблюдал с наиболее близкого расстояния, часто бывая в Москве в те годы, и именно её изучил с тех пор наиболее полно. Однако я понимаю, что в 1991 году существовали и другие альтернативы, не связанные с последним советским президентом, которые тоже требуют серьёзного рассмотрения. Надеюсь, всё же, что пристальное внимание, уделённое в этой главе концу горбачёвских реформ в стране и в мире, внесёт свою лепту в эту более широкую дискуссию.

Наконец, это издание даёт мне возможность высказать несколько замечаний по поводу значительной части моей интеллектуальной автобиографии, которая так долго и так тесно связана с Россией. Некоторые читатели справедливо отмечают, что тема исторической альтернативности является сквозной для всех моих книг: биографии Николая Бухарина, нелегально ходившей по Союзу в тамиздатовском переводе в начале восьмидесятых годов и переизданной затем несколько раз легально, большими тиражами, на рубеже восьмидесятых и девяностых; «Переосмысливая советский опыт», выпущенной лишь небольшим тамиздатовским тиражом в 1986 году; «Провал крестового похода: США и трагедия посткоммунистической России» и даже «Жизнь после ГУЛАГа: Возвращение сталинских жертв», изданных в Москве соответственно в 2001 и 2011 годах. И, конечно, альтернативность занимает центральное место в «Вопросе вопросов».

Как хорошо известно читателям доперестроечной советской эпохи, официальное отрицание наличия альтернатив в прошлом (и, следовательно, в настоящем) является опорой политической диктатуры. Иногда, впрочем, подобное мышление если не отрицается, то не слишком приветствуется и в демократических странах. Например, советские власти долгое время на корню пресекали идею существования альтернатив сталинизму после Октября 1917 года, и, одновременно, та же самая ортодоксия, только в антисоветском варианте, господствовала в исследованиях о России в Соединенных Штатах. Так, покойный Виктор Петрович Данилов, крупнейший российский историк сталинской коллективизации, подвергавшийся гонениям как «альтернативщик Данилов», однажды заметил в мой адрес: «А ты, Стив, альтернативщик Коэн». (Меня, разумеется, гонениям никто не подвергал.)

В одном отношении мы с Даниловым не были из ряда вон выходящими. Многие писатели, особенно, пожалуй, романисты и историки, однажды понимают, что снова и снова возвращаются к той или иной большой теме, которая пленила их в юности. Для меня это — политические альтернативы в истории, дороги избранные и неизбранные, особенно в России, хотя началось всё дома, в Америке.

Выросший на Юге, в Кентукки, в маленьком городке, разделённом на белых и чёрных — в системе американского апартеида — я, как все дети, воспринимал окружающий меня мир как норму. Но когда мне было лет пятнадцать-шестнадцать, в моей жизни произошли события, заставившие меня понять, что сегрегация — это ужасная несправедливость, и задуматься, была ли в истории Кентукки какая-то альтернатива, хотя самого слова я тогда ещё не употреблял. К примеру, мне было любопытно, как мой штат мог стать родиной обоих президентов периода Гражданской войны — Союза и Конфедерации, Авраама Линкольна и Джефферсона Дэвиса.

Несколькими годами позже, когда я начал изучать Советскую Россию в соседнем Индианском университете, профессор Роберт Такер, ставший моим наставником — а впоследствии, до самой своей смерти в возрасте 92 лет в 2010 году, ещё и близким другом и коллегой по Принстонскому университету — посоветовал мне выбрать тему, которая представляла бы для меня особый интерес в истории России. Видя моё затруднение, он спросил, есть ли какие-то исторические и политические вопросы, которые интересуют меня помимо России. Не оторвавшись еще в полной мере от дома, я ответил: «Была ли в истории Кентукки альтернатива сегрегации». Тогда Такер и дал мне путевку в мою интеллектуальную жизнь: «Хорошо. Вопрос об альтернативах — очень большая и малоизученная тема в советской истории». Такой эта тема стала и остаётся для меня.

Я должен также пояснить, что именно я понимаю под историческими альтернативами. Это не воображаемые или гипотетические конструкции типа «что, если…», не выстроенная от противного контрфактическая история или то, что отметается многими авторами как «не существующее в истории сослагательное наклонение». Меня интересуют альтернативные возможности, которые реально существовали в конкретные переломные моменты советской и постсоветской истории, имели под собой реальную почву, были представлены реальными лидерами и пользовались достаточной политической и социальной поддержкой, чтобы иметь шанс на реализацию. Можно спорить о том, что касается их шансов, но не о том, что реальные люди боролись — и умирали — за них.

Не нужно никаких «что, если» или прочих выдумок, чтобы понять, что бухаринская оппозиция сталинскому политическому и экономическому курсу представляла иной советский путь развития, путь, имевший широкую поддержку в коммунистической партии и в обществе. Что реформы Хрущёва, с энтузиазмом воспринятые молодым поколением, интеллигенцией и далеко не отдельными представителями партийно-государственного аппарата, могли привести к более существенным изменениям в советской системе ещё за двадцать лет до перестройки. Или что призыв Горбачёва к полномасштабной советской реформации, или перестройке, имел значительную поддержку элиты и народа, и пока личная популярность Горбачёва не рухнула под тяжестью предлагаемой им альтернативы, даже Борис Ельцин заявлял, что одобряет её.

Почти семилетняя драма горбачёвской перестройки вывела идею политической и исторической альтернативности на передний край теоретических рассуждений о Советском Союзе как в России, так и в Америке. (Горбачёв, как я покажу позже, был своего рода еретиком, а еретикам свойственно верить в альтернативы.) Но после конца Советского Союза эта идея альтернатив в истории всё больше утрачивала популярность, и вновь возобладала вера в историческую неизбежность. Сегодня всё большее число российских и американских историков (и политиков) опять утверждают, что была некая неизбежная, предопределённая одним или несколькими необоримыми факторами, «прямая линия», ведущая от Октября к сталинизму и распаду.