Игра в судьбу - Андрей Глухов

Андрей Глухов

Игра в судьбу

Письмо пришло во вторник. Подслеповатый текст и прыгающие буквы ясно демонстрировали материальное убожество отправителя, но шапка бланка, по которому они скакали, и содержание привели Глеба в истерическое возбуждение. Областной Драматический театр извещал уважаемого Автора, что «Худсовет рассматривает вопрос о принятии его пьесы „Страст…“ к постановке и что читка пьесы с обсуждением на труппе состоится в пятницу, 20 января 1995 года в 10 часов. Присутствие Автора обязательно».

Всего пять строк, включая подпись «Заведующая литературно-постановочной частью ОДТ, Ф.Бланк», но сердце застучало частой барабанной дробью и ударило в уши колокольным звоном.

— Бланк на бланке мне прислала поворот моей судьбы! — прокричал он в пространство пустой квартиры.

Нужно было срочно поделиться с кем-нибудь своей радостью, но на всём свете не было ни одной живой души, которая могла бы искренне разделить его восторг.

В свои тридцать два года Глеб Серафимович Марков был абсолютно одинок — два года назад он похоронил мать, став полным сиротой, не имеющим даже дальних родственников, друзьями и любимой женщиной не обзавёлся, да и характером обладал замкнутым и нелюдимым. Он метался по пустой квартире с письмом в руке, выкрикивая какие-то нечленораздельные слова, обращённые к скудной мебели, газовой плите и дребезжащему холодильнику. Забежал он и в ванную, где в темноте из зеркала на него глянула чья-то перекошенная физиономия и, обретя наконец собеседника, Глеб разразился саркастическим хохотом:

— Видал, бездарь несчастная, — кричал он, захлёбываясь смехом и тыча письмом в ненавистную рожу, — видал? А кто говорил, что жизнь кончилась? Врёшь, гад, она только начинается! Вот он, поворот судьбы! А ты завидуй, завидуй, технолог хренов!

Возбуждение достигло предела, и Глеб обессиленно повалился на продавленную тахту.

В прошлой жизни он действительно был инженером-технологом, восемь лет протрубившим в гальваническом цехе оборонного завода. Выпускали они какую-то никому не нужную хрень, о назначении которой он не имел ни малейшего представления, зато регулярно заполнял анкеты и давал подписки о неразглашении. Ему бы давно сменить работу, но завод давал броню от армии, и приходилось тянуть эту режимную лямку до двадцати семи лет, а в двадцать семь вся жизнь резко переменилась и уйти стало просто некуда.

Одного за другим с разницей в год он похоронил родителей и в глубине души был доволен, что они не дожили до того момента, когда их единственный сын остался без работы. Он продал двухкомнатную квартиру, купил однокомнатную «хрущобу» и теперь проживал разницу от купли-продажи.

Пьеса пришла к нему во сне больше года назад. Пару месяцев он томился ею, прокручивая в голове диалоги и мизансцены, но однажды усадил себя за пишущую машинку и одним пальцем за три недели набил текст. В студенчестве он раз пятнадцать посетил различные театральные постановки и был уверен, что его пьеса не хуже прочих. Три экземпляра (третий почти слепой) жгли руки, и, прочтя однажды в газете заметку об областном Драмтеатре, он отправил туда первый экземпляр заказным письмом с уведомлением о вручении и описью вложения и снова стал томиться, но теперь ожиданием чуда.

Плацкартный вагон был почти пуст и в своём «загоне» Глеб сидел один, разложив на столике второй экземпляр пьесы. Он знал её наизусть, но постоянно сверялся с текстом, репетируя читку.

О самом процессе авторской читки он имел самые смутные представления и теперь мучительно пытался сделать выбор между телевизионным диктором и театром одного актёра. Оба варианта казались ему плохими — первый обеднял пьесу и грозил загубить восприятие, второй выставлял автора в комическом свете перед профессиональными актёрами, а насмешек Глеб с детства боялся больше всего на свете. Проведя более двадцати часов в тяжелейших раздумьях, так и не придя к какому-нибудь решению, Глеб Серафимович Марков в половине шестого утра ступил на перрон областного центра. Вокзальный градусник показывал минус девятнадцать, резкий ветер гонял по заснеженной платформе обрывки газет, и Глебу стало холодно и неуютно. Немногочисленные пассажиры как-то мигом исчезли, вокзал был пуст, и вдруг выяснилось, что спросить дорогу не у кого. На другом конце площади закутанная в платок фигура лениво сгребала снег, и Глеб направился к ней. Тётка медленно разогнулась, медленно освободила рот от платка и тягуче стала объяснять дорогу.

— А ты кто ж будешь, артист, да?

— Драматург, — важно ответил он.

— Лижисёр, что ли?

— Нет, писатель, — ответил он, раздражаясь.

— Жаль, что не артист, — разочарованно вздохнула тётка и потеряв к нему интерес, снова склонилась над лопатой.

Он шёл уже минут десять, борясь с дующим в лицо ветром, и чувствовал, что натурально замерзает в своём демисезонном пальтишке. Тротуар не чистился, наверное, всю зиму, фонари не горели, и только свет редких в этот ранний час окон освещал ему путь.

Театр открылся внезапно — обшарпанное здание с колоннами и выщербленными ступенями даже в темноте невозможно было спутать ни с чем. Он долго стучался в парадный вход, пока не понял, что здесь ему не откроют. Обежав дом, он разглядел невзрачную дверку и стал отчаянно биться в неё, стуча и согреваясь. Прошла вечность, прежде чем он услышал за дверью какое-то шевеление и звяканье ключей. Наконец дверь приоткрылась на длину короткой цепочки, и сонный старческий голос сипло спросил:

— Чего колотишься?

— Автор… Москвы… читку… впустите… замерзаю… — Глеб с трудом выбрасывал из себя слова, не очень вникая в их смысл, но в голосе его было столько мольбы и отчаяния, что сторож и понял и впустил.

— Ну, заходи, коль достучался, — ворчал он, заводя Глеба в дежурку, — заходи, коль разбудил. Тебе бы сейчас водочки для сугреву. У тебя есть? — кивнул он на кейс.

Глеб отрицательно мотнул головой.

— Что ж ты без водки ездишь, — удивился старик, — аль не пьёшь?

Глеб неопределённо пожал плечами.

— Зашитый, али вера не позволяет?

— Да нет, просто не сообразил, — повинился Марков.

— Ну, а деньги-то у тебя хоть есть? А то давай, я сбегаю. Правда, с наценкой в такую рань. А то принесу.

Глеб дал деньги и сел на диван. Через минуту он уже спал мертвецким сном.

Дверь приоткрылась, и в комнату заглянул старик.

— Вот и хорошо, вот и славно, — промурлыкал он, свинчивая пробку.

Глеб пробудился от жёсткой и энергичной тряски. С трудом разлепив глаза, он увидел склонившееся над ним худое женское лицо с тяжёлым носом, явными чёрными усиками и папиросой, торчавшей из угла большого рта.

— Автор, — то ли утвердительно, то ли вопросительно произнесла она хриплым прокуренным голосом.

Глеб сел и утвердительно кивнул.

— Бланк, — произнесла она и протянула руку.

Ещё плохо со сна соображая, Глеб открыл кейс, достал письмо и вложил его в протянутую ладонь.

— Глупая шутка, — прошипела дама и густо покраснела от злости.

— Простите ради Бога, — залепетал Марков и тоже покраснел, — я со сна не врубился, не понял, то есть, извините…

— Пойдёмте, все уже собрались, — зло рявкнула мадам Бланк, — Что же это вы со сторожем так набрались, что он едва сумел нам дверь открыть, а вас полчаса будить пришлось? — мстительно поинтересовалась она.

Он начал было объяснять, но мадам, не слушая, полетела вперёд, виляя на удивление тяжёлым задом, и скрылась в комнате. Глеб зашёл следом, расстроенный и переполненный незаслуженной обидой.

Комната неприятно поразила его своей неуютностью, почти полным отсутствием мебели, тусклым освещением и стойким запахом смеси табака и перегара. Место за небольшим столиком слева от двери заняла мадам Бланк, вдоль стен на старых разномастных стульях сидели странные пожилые люди с нездоровыми, зеленоватыми, порой испитыми лицами. На вошедшего никто не обратил внимания. Глеб поздоровался, но ему не ответили, и он растерянно толкался у двери, не зная, куда сесть. У столика стоял свободный стул, и он присел рядом с усатой дамой.

— Это место главного режиссёра, — протрубила на всю комнату мадам, — займите другой стул.

Глеб встал и зло бросил:

— А вы не слишком гостеприимны.

Мадам равнодушно пожала плечами и уткнулась в какие-то бумаги.

— Идите сюда, — раздался довольно приятный баритон, — здесь стул целый.

Глеб сел и осмотрелся. У соседа, помимо баритона, были ещё и седеющая шевелюра, и правильные черты лица, и барские манеры бывшего героя-любовника, а ныне спившегося бонвивана. Остальная труппа являла собой довольно жалкое зрелище — несколько измождённых старух, пяток бальзаковских дамочек, беременная девица лет тридцати и группка невзрачных мужичков с явными следами вчерашней пьянки.