Stop! или Движение без остановок . Журнальный вариант. - Ирина Богатырева

Ирина Богатырева

Stop! или Движение без остановок . Журнальный вариант.

Повесть

Мы вольные странники бесконечных дорог. Друзья всем дальни кам и драйверам, мы их амулеты, талисманы, мы их ангелы-хра нители, и даже менты не трогают нас – они знают, кто мы такие и куда мы идем. Мы сами можем не знать этого, смеяться и махать в сторону солнца, но менты знают – они чертыхнутся, пожмут плечами, вернут паспорта и пошлют нас на все четыре, все равно нас не остановишь, а им не понять.

Нас много. Мы – точки, разбросанные по дороге, романтические последователи гуру Керуака, мы братья одного ордена, и на нашем гербе можно вывести: “In via veritas” или проще: “Дорога всегда права”. У нас разные цели, разные маршруты, но все мы едины в своем ощущении: только здесь, на дороге, мы становимся свободными.

Нам двадцать и плюс-минус немного, у нас еще нет прошлого, мы не смотрим в будущее, а в настоящем – перспектива, асфальт и радость от того, что тебя все потеряли.

Мы недавно вышли, мы еще разбегаемся, мы кайфуем и обнимаем нашу дорогу, мы ждем ее подарков и не знаем, куда она нас приведет.

А ты, дорога, ты своенравна, то смеешься, то негодуешь, и как уловить момент перемены твоего настроения? – облака. Ты жизнь, ты судьба, ты единственный из всех возможных комбинаций случай: именно здесь, именно сейчас, именно с этим человеком, а прочего нам – не дано.

АФРИКА

(Раста фор ай)

Вот мы спрыгнули и покатились – по мягкой обочине МКАД со скоростью пешехода. До ближайшего съезда в город три километра, а там хорошо бы места знать, приятель, хорошо бы места знать, где мы. Их, в принципе, всегда хорошо знать, а тут и подавно: ночь, дождь, МКАД обочина – всей Москвы обочина – МКАД.

Дождь как стена, и мы под ним, как под водой. Как на дне, в смысле.

МКАД несется, вылупив фары и сжав от скорости зубы, перед глазами только ночь, и дождь, и красные фонари. Вода разбивается вдребезги о тупые лобовые, пенится под колесами, и остаются белые силуэты на асфальте. Машина проехала, силуэт держится миг, а после белой пеной стекает на обочину – к нам.

– Толик, у них ограничение по скорости сто километров в час, ты слышишь? Они тебя просто не видят!

Это я оборачиваюсь и кричу в темноту. Силуэт Толика, пьяного в брызг

Толика с протянутой для стопа рукой, качается где-то там, за дождем.

– Идем, не надо! – зову его снова.

Мы пни, мы верстовые столбы на этой чертовой автодороге. Наша скорость – ничто по сравнению с их. Они нас не видят, ты понимаешь, приятель? Не видят три мокрые пня с рюкзаками. На нас даже ничего нет, что бы отражало их свет. А нам еще столько до дома топать.

– Эй, ну вы куда поперлись, мать вашу? – Ночь рвется в пьяной

Толиной глотке. – Стойте, черти! – Ночь рвется на визг.

Бросаю взгляд на Рому – он идет спокойно, чуть улыбаясь, одними губами повторяя свою песню.

– Мелкая, смотри только, чтоб он не упал, – бросает.

Мелкая – это я, это они меня так называют, не по росту или объему, просто я их всех младше – вот и все.

Оборачиваюсь на Тольку – вроде идет. Качается, в землю смотрит, рюкзак перекошен, но идет. Чему-то даже смеется, с кем-то будто еще разговаривает.

Ночь несется, МКАД несется, и мы на ней – верстовые столбы. Что-то щелкает во мне, как иногда бывает, и вижу вдруг все и сразу, и не изнутри себя, а сверху – будто с моста или облака: вот идут трое, я

– Мелкая, Рома-Джа и Толик, поэт и художник. Правда, сейчас это просто пьяный чувак, который тащится сзади. МКАД – чертово колесо в разноцветных лампочках иллюминации. У Мелкой (это у меня) тысяча и одна косичка встали дыбом от холода. С бритой Толькиной головы потек недомытый коричневый грим, и у него лицо, как у спецназовца на задании в джунглях. А Рома, рыжеволосый наш дрэдастый Рома-Джа, такой сейчас мокрый, худой, спокойный и жалкий, что похож на Христа.

Растаманский Христос, тощие дрэдины липнут к лицу, он несет свой рюкзак, полный там-тамов, и запах ганжи висит позади него в мокром воздухе.

От Ромы всегда пахнет ганжей. На то он и Джа.

– Ну ты идешь? – ору я и оборачиваюсь, оборачиваюсь и натыкаюсь на

Толю и на его запах – запах рома и дорогого коньяка, которыми он упился на халяву. Ох, успел же ты упиться, приятель, и даже холодный майский дождь никак не промоет тебе мозги.

– Не кричи, – говорит Толик тихо. В шуме и воде можно говорить так вот тихо, если стоишь нос к носу. – Иди.

Он делает шаг на меня, я отскакиваю и иду дальше. Слышу его крик:

– Ромыч, а Ромыч! А у той песни вообще конец был? Ну у той, что мы последний час там стучали?

Рома улыбается и топает дальше.

– Ну Ромыч, чего ты молчишь, а? Как там его – растафорай, Ромыч!

Толик вспоминает, перевирая, слова и ржет за нашими рюкзаками.

– А они не промокнут? – спрашиваю Рому, кивая на рюкзаки. Там наше все – джембе, там-тамы и большой кпанлого – африканские барабаны. У них толстое красное дерево ног и белая кожа. Они похожи на круглые табуретки, бочонки или столики из летних кафе. Они пахнут Африкой и ганжей. Хотя нет, это Рома пахнет ганжей, а барабаны – Ромины, вот и все.

Интересно, бывает ли в Африке такой потоп, под который могут попасть барабаны?

Рома улыбается и молчит, одними губами напевая свою бесконечную растаманскую песню, бесконечную растаманскую мантру.

Джа даст нам все, правда, Ромыч?

Я люблю его песни и его барабаны. Рома всегда очень и очень спокойный. Даже под травой спокойный и немного задумчивый, никакого дурацкого смеха и глупых выходок. Медитативный такой растаман, который в вечной своей ганжевой медитации познал главную истину раста: Джа даст нам все. За это я его очень люблю.

Барабаны появились в нашей коммуне в начале этой зимы. Коммуна – это огромная квартира на Якиманке, сталинская квартира с бесконечными коридорами и потолками, которую снимает каждый, кто хочет. Сколько там живет человек, знает только Рома, потому что он ее хозяин. Он ее сдает и там же живет. В нашей комнате. Точнее, в его, конечно, комнате, но кроме него там еще четыре человека, в том числе я, а я сплю на антресоли. Впрочем, в таких квартирах антресоль – как второй этаж, и мне там нравится.

Всю зиму наша комната училась стучать на барабанах африканские ритмы. Толик и я оказались в этом плане самыми продвинутыми. Мы выучились стучать основные ритмы, а Рома делал под них прекрасные, неповторяющиеся, неожиданные ритмические рисунки. Целую зиму мы так веселили соседей, а как сошел снег, понесли свою Африку на Кузнецкий мост – зарабатывать деньги.

Не прошло двух недель, как нас заметили. Подошла тетя, положила в красно-рыжую Ромину шапочку сотню, подозвала его и сказала:

– У вас постоянный состав, или вы только сейчас собрались?

– Постоянный, – кивнул Рома-Джа.

– Дай свой телефон. Мы устраиваем корпоративные вечеринки, через недельку у нас будет тема – туземцы. Мы пригласим туда тебя и твою группу.

Рома кивнул и дал наш якиманский телефон.

Через недельку тетя не позвонила, а позвонила через две. Была суббота, вся коммуна сидела дома, у Толика с его живописью случился творческий кризис, и он стонал, что хочет уйти в запой, но нет денег, а я читала Керуака у себя на антресоли. Роме было легко нас собрать и повезти на “Щелковскую”.

Что значит “корпоративная вечеринка”, никто из нас не знал. Барабаны перестукивались меж собой в наших рюкзаках, пока ехали в метро. Толя спрашивал у Ромы-Джа, дадут ли нам там выпить.

Рядом с метро, у кинотеатра “Матрица”, нас ждал черный фольксваген, который поехал далеко за МКАД. Мы с грустным Толькой сидели сзади,

Рома пытался говорить с водителем: это у него автостопская привычка

– говорить с водителями. Но этот был немой и не отвечал на вопросы.

“На самом деле это бритая горилла”, – сказал Толик потом.

Нас привезли к белому непроницаемому забору. Одна стена его перевернулась, и машина въехала в пустой чистый двор. Белые стены небольшого дома были обсажены живой изгородью, еще голой и неприветливой. Стеклянные двери крыльца разъехались при нашем приближении. За дверью стояли две борзые собаки из бронзы, поджарые, легкие, беспокойные, в натуральную величину. Внутри дома все было бело и скромно, но это была особая, позолоченная скромность.

Нас ввели в большую комнату, где все место занимал стол, как для малого тенниса, только раза в три больше. На нем сидели девушки, тоненькие и красивые. Загорелые до смуглости, смазанные какими-то кремами, отчего у них кожа отражала яркие лампочки. Одна – настоящая мулатка. Они были одеты легко, точнее, они были слегка одеты в какие-то тряпочки, которые символически изображали одежды туземцев

Африки. Человек десять мужчин и женщин с лицами профессионалов на работе делали им прически, макияж, маникюр и педикюр. Девушки одевались, смеялись, все громко разговаривали. Это было какое-то буйство шоколадной, блестящей, утонченной, пахнущей сладким красоты, которая бросилась нам в глаза, стоило только войти.