Садок для рептилий - Джеймс Баллард

Джеймс Баллард

Садок для рептилий

– Они напоминают мне стадо кочующих кабанов, – заметила Милдред Пэлхем.

Оторвавшись от изучения заполненного людьми пляжа, расположенного чуть ниже террасы, где находилось кафе, Роджер Пэлхем взглянул на жену и спросил:

– Что ты такое говоришь?

Милдред еще некоторое время читала, потом опустила книгу и задала риторический вопрос:

– А что, разве нет? Они похожи на свиней.

Пэлхем неохотно улыбнулся этой умеренной, но уже привычной демонстрации мизантропии. Он бросил взгляд на свои белые ноги, торчащие из шорт, а потом на пухлые руки и плечи жены.

– Наверное, мы все похожи на свиней, – подвел он итог.

Однако Пэлхем не сомневался, что замечание его жены было услышано и с возмущением отвергнуто окружающими. Они сидели за угловым столиком, спиной к сотням жмущихся друг к другу любителей мороженого и кока-колы, расположившихся на террасе. Глухой гул голосов перекрывала ни на минуту не смолкающая болтовня транзисторных радиоприемников, расставленных тут и там среди бутылок, а также привычный шум города, раскинувшегося за дюнами.

Практически сразу под террасой начинался пляж – отдыхающие заполнили своими телами пространство от самой кромки воды до дороги, проходящей за кафе, и дальше к дюнам. Даже если очень постараться, рассмотреть хотя бы крошечный свободный островок песка не представлялось возможным. У линии прилива, там, где волны лениво облизывали всякий мусор вроде старых пачек от сигарет и прочую ерунду, кучка малышей цеплялась за подол берега, прикрывая его собой.

Бросив еще один взгляд на пляж, Пэлхем подумал, что суровый приговор, вынесенный женой – чистая правда. Повсюду в глаза бросались голые конечности и плечи, сплетенные в змеиные кольца ноги и руки. Несмотря на яркое солнце и время, проведенное на пляже, большинство загорающих оставались белокожими или в лучшем случае отчаянно напоминали куски вареного мяса, при этом они копошились в своих ямках, безрезультатно пытаясь устроиться поудобнее.

Изучая пляж, протянувшийся почти до самой оконечности мыса, Пэлхем представил себе, как в воздухе над ним повис ореол разложения, пронизанный жужжанием полчищ жирных мух – или десяти тысяч радиоприемников? Зрелище шевелящейся, обнаженной плоти, испускающей тошнотворный аромат старого лосьона для загара и пота, в любой другой момент заставило бы Пэлхема, не теряя ни минуты, забраться в свой автомобиль и мчаться прочь от этого кошмара на скорости семьдесят миль в час – все равно, по какому шоссе. Однако по совершенно необъяснимой причине неприязнь, которую он обычно испытывал к большим скоплениям народа, куда-то исчезла. Неожиданно он почувствовал удививший его самого восторг оттого, что вокруг него люди (Пэлхем подсчитал, что на отрезке пляжа примерно в пять миль расположилось около пяти тысяч человек). Он вдруг понял, что не сможет заставить себя покинуть террасу, хотя пробило уже три часа, а ни он, ни Милдред ничего не ели с самого утра. Пэлхем не сомневался, что как только они освободят свое местечко в углу, его непременно кто-нибудь займет.

Про себя он подумал: «Любители мороженого на пляже Эхо». Немного повертел в руках пустой стакан, стоящий на столе. Кусочки искусственной апельсиновой мякоти прилипли к стенкам, возле которых лениво жужжала муха. Спокойное море напоминало тусклый серый диск, но примерно в миле от берега над водой повисла дымка, словно пар над ванной.

– Мне кажется, тебе жарко, Роджер. Сходи искупайся!

– Может, и схожу. Странная вещь: столько людей, а никто не купается.

Милдред кивнула со скучающим видом. Крупная, спокойная, скорее пассивная женщина, Милдред Пэлхем производила впечатление человека, который вполне доволен тем, что может сидеть на солнце и читать книгу. Однако именно она предложила отправиться на побережье и проявила редкую для себя выдержку, когда они попали в ужасающую пробку, были вынуждены оставить машину и остаток пути (целых две мили) проделать пешком. Пэлхем подумал, что вот уже десять лет не видел, чтобы она так много ходила.

– И правда странно, – согласилась с ним Милдред. – Но сегодня не так чтобы очень жарко.

– Ну, ты совершенно не права.

Пэлхем собрался еще что-то сказать, но неожиданно вскочил на ноги и, перевесившись через перила, начал всматриваться в толпу. Чуть дальше, вниз по склону, параллельно набережной, двигался непрерывный поток людей, которые расталкивали друг друга, спеша поскорее добраться до пляжа с бутылками колы, лосьоном для загара или мороженым.

– Роджер, что случилось?

– Ничего... мне показалось, я увидел Шеррингтона. – Пэлхем еще раз с сомнением оглядел берег.

– Вечно тебе мерещится Шеррингтон – только за сегодня это уже четвертый раз. Прошу тебя, успокойся.

– А я и так совершенно спокоен. Я не уверен, но у меня возникло ощущение, будто я его увидел.

Пэлхем неохотно опустился на свой стул, чуть придвинув его к перилам. Несмотря на скучающее, бездумное и какое-то летаргическое состояние, весь день его мучило необъяснимое, но вполне отчетливое беспокойство. Оно становилось все сильнее и имело какое-то непонятное отношение к присутствию Шеррингтона на пляже. Шансы, что Шеррингтон – с которым Пэлхем вместе работал на факультете физиологии в Университете – выберет именно этот пляж, были ничтожно малы, и Пэлхем не знал, откуда у него взялась такая неколебимая уверенность в том, что Шеррингтон должен здесь находиться. Возможно, обманчивые видения – в особенности если вспомнить, что Шеррингтон обладал черной бородой и худым суровым лицом, да и ходил чуть сутулясь, – являлись отражением внутреннего напряжения Пэлхема и его необычной зависимости от Шеррингтона.

Впрочем, несмотря на то, что Милдред не демонстрировала никаких признаков беспокойства, обитатели пляжа, казалось, разделяли состояние Пэлхема. Время шло, и постепенно равномерный гул голосов уступил место разговорам, которые неожиданно возникали и так же неожиданно обрывались на полуслове. Время от времени наступала тревожная тишина, когда все замолкали и становились толпой взволнованных зрителей, которые слишком долго ждут начала зрелища и с трудом сдерживают нетерпение. Пэлхему, рассматривавшему публику на пляже со своего наблюдательного поста, показалось, что всплески тревожной активности, когда люди, превратившись в одну огромную волну, накатывали на берег, устремляясь вперед, связаны с металлическим блеском тысяч портативных приемников, испускающих свои волны. Каждое такое спазматическое движение приближало толпу, пусть и совсем чуть-чуть, к линии прилива.

Прямо под бетонным краем террасы в самой гуще полуобнаженных тел какое-то семейство свило свое собственное уютное гнездышко. Неподалеку от них, так, что Пэлхем мог дотянуться рукой, резвились дети – их угловатые тела в мокрых купальниках переплелись между собой, точно диковинное змеевидное существо. Несмотря на немолчный гомон голосов на берегу и шум машин, мчащихся мимо по шоссе, Пэлхем отчетливо слышал их пустую болтовню и комментарии по поводу радиопередач, когда они бессмысленно переключали каналы.

– Скоро запустят еще один спутник, – сообщил он Милдред. – «Эхо двадцать два».

– Зачем? – Пустые голубые глаза Милдред равнодушно разглядывали далекую дымку над водой. – Мне казалось, что их уже и так достаточно болтается в воздухе.

– Ну...

Несколько секунд Пэлхем колебался, не зная, стоит ли воспользоваться ответом жены, чтобы продолжить разговор. Хотя она была замужем за преподавателем отделения физиологии, Милдред совершенно не интересовалась вопросами науки, ограничиваясь безоговорочным презрением к данной сфере деятельности. Пост, который занимал ее муж в Университете, она рассматривала с болезненной терпимостью, ненавидела его грязный кабинет, нечесаных студентов и бессмысленное лабораторное оборудование. Пэлхему так и не удалось выяснить, к какой профессии его жена относилась бы с уважением. До замужества, как впоследствии понял Пэлхем, она хранила вежливое молчание, когда речь заходила о его работе; за одиннадцать лет совместной жизни Милдред не изменила своих взглядов, несмотря на то, что необходимость сводить концы с концами при его жалком жалованье заставила ее заинтересоваться тонкостями сложных и разнообразных игр, ведущих к продвижению вверх по служебной лестнице.

Разумеется, из-за ее острого языка им не удалось завести большого количества друзей, но Пэлхем обнаружил, что лично он выиграл от того, что окружающие относились к Милдред с невольным уважением. Иногда ее ядовитые замечания на официальных приемах, сделанные громким голосом, да еще во время неожиданно возникшей паузы в разговоре (например, она назвала престарелого декана факультета физиологии «этот древний чудак»), восхищали Пэлхема своей колкой точностью. Однако в ее безжалостном отсутствии симпатии в адрес остального человечества было что-то пугающее. Ее широкое лицо со строгой линией розовых губ почему-то вызывало у Пэлхема ассоциацию с Моной Лизой, которая только что закусила собственным мужем.