«Зачем» или «почему» - Леонард Терновский

«Зачем» или «почему»

автор Леонард Борисович Терновский

Опубл.: 2006. Источник: Печатается по тексту издания Леонард Терновский. Воспоминания и статьи. "Возвращение", Москва, 2006; с.279–287.

В брежневско-андроповские времена правозащитников иногда спрашивали (порой даже с долей сочувствия): а зачем вы все это делаете? Читаете и даете читать другим какой-то «самиздат». Устраиваете бесполезные демонстрации, означающие для каждого ее участника годы и годы неволи. Составляете и подписываете петиции и открытые письма, пишете всякие заявления и статьи, за которые потом вас же и судят. Оправданы ли все эти жертвы: аресты, суды, лагерные срока, заключения в психбольницу, вынужденная эмиграция? Годы и годы мучений и изгойства, а иногда и гибель, — и за что? За втуне заявленный протест, за бесплодно прозвучавшее слово?

Сегодня о диссидентах чаще говорят с насмешкой и осуждением: а какую пользу принесли эти горе-политики? Зачем надо было разваливать великую страну? Стало ли хоть кому-то лучше жить в результате их деятельности? А порой в суждениях о правозащитниках слышится нескрываемая издевка: что ж, за что боролись — на то и напоролись.

Может быть, обличители правы? Чего диссиденты хотели достигнуть и чего достигли своей деятельностью? Ответить на подобные вопросы сложно. Тем более что само понятие «диссиденты» неоднородно и расплывчато. Порой по диссидентски (то есть открыто выражая свое несогласие с действиями властей) поступали и «отказники», и «националы», и «религиозники». Цели этих категорий протестантов были определенны и понятны. Так, депортированные в 1944-м году крымские татары требовали возврата в Крым. Множество евреев стремилось то ли уехать в Израиль, то ли просто вырваться из опостылевшего Советского Союза. Жители прибалтийских республик справедливо считали сталинскую оккупацию своих стран в 1940 году актом вопиющего произвола и беззакония. Но и их движение в брежневское время было мирным, — вооруженное сопротивление «лесных братьев» было подавлено еще к середине 50-х годов. Украинская интеллигенция в 60–70 годы желала главным образом беспрепятственного развития национальной культуры и в большинстве не стремилась отделиться от России. Но жестокими, инспирированными из Москвы, репрессиями КГБ заставил украинцев понять: только государственная самостоятельность избавит их от произвола «старшего брата». Никаких политических целей не ставили и «религиозники». Это власти беззаконными преследованиями, арестами, лагерными сроками, а то и помещением в «психушки» вынудили представителей гонимых конфессий подавать «на выезд», уезжать из СССР. Цели этих категорий диссидентов ныне в основном осуществились: крымским татарам не препятствуют возвращаться в Крым; евреев (как и других, пожелавших эмигрировать из страны) больше не удерживают насильно; бывшие союзные республики стали независимыми государствами; остались в прошлом преследования за религию.

Но существовали еще правозащитники в чистом виде, призывавшие власти соблюдать действующие законы и никого не преследовать за слово и убеждения. Их устремления осуществились лишь отчасти. Да, в октябре 1991 года в России принят закон о реабилитации жертв политических репрессий. Отменена цензура. Сегодня у нас никого не сажают за анекдоты. Но законы по-прежнему исполняются в России плохо и что всего хуже — избирательно. Под прикрытием финансовых споров закрыты все оппозиционные каналы TV. Под разными искусственными предлогами исчезают оппозиционные газеты. Вновь начались суды над неугодными властям людьми: ученые-экологи вдруг оказываются «шпионами», руководители самых успешных и «прозрачных» нефтяных компаний — злостными неплательщиками налогов, уголовниками и жуликами. Лично я убежден, что за всем этим стоит желание запугать и приструнить «распустившийся» народ, что все это делается «с подачи» первых лиц государства и самого Президента страны.

Но вернемся к теме моей статьи. Ведь я задавался вопросом о мотивах деятельности диссидентов. Оговорюсь, — я буду сейчас писать не обо всем их спектре, а главным образом о правозащитниках. Именно их я лучше всего знаю, ибо сам принадлежал к их числу. Впрочем, каждый человек — это целый мир. И, возможно, кто-то из правозащитников не согласится со мной и назовет другие причины своих действий и поступков.

Защищать неправедно гонимых — естественное веление души, и диссиденты в большинстве не являлись «политиками». Они не стремились создавать партии, не составляли программ, не предлагали экономических и политических рецептов, не конспирировали. Объясняя мотивы своих выступлений и образ действий, ИГ («Инициативная группа по защите прав человека в СССР», первая в советской истории правозащитная ассоциация) в мае 1970 г. писала: «…ИГ не занимается политикой. Мы не предлагаем никаких позитивных решений в области государственного управления, мы говорим только: не нарушайте собственных законов». В мае 1976 г. была образована Московская группа «Хельсинки» (МГХ), ставшая по существу преемницей ИГ. Она также выступала в защиту общепризнанных, записанных в Конституции СССР и в международных соглашениях прав, как отдельных личностей, так и целых групп людей. Но не планировала переворотов, не призывала к изменению строя, не стремилась захватить власть.

— Как же так? — ехидно возразит мне кто-то. — Неувязочка получается. Вы говорите, что диссиденты — не политики. Между тем в правозащитных документах постоянно говорилось о политических преследованиях в Советском Союзе, да и сами диссиденты выступали в защиту политзаключенных и политссыльных, в том числе своих товарищей и единомышленников.

Но никакой «неувязки» или противоречия я тут не нахожу. Правозащитники не ставили перед собой политических задач, и в этом смысле они действительно (так же как, например, «религиозники») не являлись «политиками». Именно власти и КГБ, преследуя по собственным политическим соображениям любую оппозицию, превращало их в узников совести (то есть — в политзаключенных).

Полагаю, что никакими соображениями целесообразности объяснить диссидентский образ действий и поведение невозможно. Если у кого-то на заре петиционных кампаний тлела надежда, что власти прислушаются — к таким разумным и убедительным! — доводам и не посадят Синявского и Даниэля в лагерь за их повести и рассказы, а Гинзбурга и Галанскова — за «Белую книгу» о суде над этими писателями, то эти иллюзии были тотчас развеяны самими властями. Стало ясно, что протесты даже многих сотен людей — ничто перед решимостью карательных органов отвечать на открытые письма лишь новыми репрессиями. И люди, ищущие пользы, конкретной и материальной отдачи от своих действий отошли от диссидентства. Остались те, для кого подобное поведение было естественным, необходимым внутренне. Для кого выступления против несправедливости диктовались не рациональными доводами, а нравственным императивом. Они, в сущности, не надеялись помочь своими действиями тем, кого защищали (хотя всей душей желали этого). Они не собирались устраивать революций, свергать советскую власть (как бы внутренне к ней ни относились). И ясно понимали, что их поступки повлекут репрессии по отношению к ним самим. Но не могли вести себя иначе.

Вопрос «зачем?» не поможет уяснить побудительные мотивы поведения правозащитников. Сознавая свою правоту, они не верили, что правда может восторжествовать, по крайней мере, на протяжении их жизни. Уместно напомнить популярный в диссидентских кругах тост: «За успех нашего безнадежного дела!»

Но быть может, сам вопрос поставлен неверно, — не «зачем?», а «почему?». Ведь никто не спрашивает: «Зачем ты плачешь?» или: «зачем смеешься?» Слово «зачем» предполагает конкретную цель, вопрос «почему?» внутреннюю мотивировку. Почему, и не надеясь на победу, правозащитники вступали в борьбу с заведомо сильнейшим противником? Почему, хорошо зная, что никакие протестные письма не спасут арестованных и осужденных, а лишь поставят под удар их самих, диссиденты все равно выступали в защиту гонимых за слово и убеждения? Почему они выходили (случалось — даже в одиночку) на почти безвестные, «самосажательные» демонстрации?

Смешно всерьез рассматривать абсурдную (но предлагавшуюся порой советской пропагандой) версию о том, что диссидентские акции оплачивались ЦРУ, а правозащитники были просто куплены, наняты западными спецслужбами. Кто, за какие деньги согласится испытать на себе реалии советских тюрем и лагерей?! Где тебя могут запросто «раскрутить» на второй срок и откуда не всем суждено выйти?! Не стану отвергать с порога другое недоброжелательное и — убежден! — неверное для большинства диссидентов объяснение, о том, что их подвигало на борьбу с режимом тщеславие и жажда известности. Было бы удивительно, если бы среди тысяч участников «движения» не нашлось нескольких честолюбцев; встречалась среди них и экзальтированная молодежь, которую влекла «романтика» полуподпольщины: непременные «хвосты» от КГБ, встречи с ин-коррами, звучание по «голосам» обращений и писем с их собственными подписями. Именно честолюбцы чаще ломались и капитулировали на следствии, признавали правоту силы, отрекались и каялись на суде. Увы, арест, следствие и суд — серьезнейший экзамен, и я не стану кидать камень даже в этих не выдержавших сурового испытания людей. Тем более, что таких было немного и не они определяли лицо движения.