Бабушка и Самородок - Будовская Мара

Будовская Мара

Бабушка и Самородок

Это была корова, точно — корова. Кто же ещё-то? Я отчётливо представлял себе старый, патриархальный горийский пейзаж, стадо, погоняемое усталым пастухом, сперва, оставляя сразу несколько коров в каждой усадьбе, обходящее нижний город — там живёт местная элита, затем — поднимающееся в верхний, к босякам, к русским казармам, и тут уже коровы отделяются по одной, да и то не в каждый двор.

Вот одну из этих коров Самородок и увёл у зазевавшегося пастыря в пещерный город. Она, верно, мычала, хотела домой, доиться и спать, и спотыкалась на горных дорожках и оскальзывалась на мокрых камнях, а Самородок всё равно привёл её туда, и завёл в свою секретную долблёную пещеру.

А может быть, он привёл её с сбой из Тифлиса, исхудавшую и навьюченную тюками с нехитрым скарбом и хитроумными приспособлениями, всякими научными штуками, которые удалось достать на окраине Империи. Впрочем, тут, на окраине, уже тонул заскорузлыми пятками в летней пыли грядущий самодержец, жестокий и хитрый, с детства способный к языкам, с детства невесть почему заявляющий: «я — русский!», сын пьяницы Бесо и прачки Кэкэ. Этот несносный низколобый рябой мальчуган и нашёл убежище Самородка.

Я поселил Самородка в пещерном городе, потому что там ему самое место. Конечно, он не смог бы физически выдолбить пещеру практически на глазах у любопытного, относительно трезвого, ещё не уткнувшегося в телевизоры Гори. Но я допустил, что он смог её выдолбить, и оборудовать, и протолкнуть туда целую живую корову. Впрочем, чего это я так уцепился-то за эту корову? Пусть это лучше будет конь, или вьючный осёл. Нет, ладно, пусть конь. Конь, скачущий по горной дороге — в порядке вещей, в отличие от коровы.

А какая, собственно, разница? Речевого аппарата нет ни у коровы, ни у лошади. А над человеком, у которого с речевым аппаратом всё в порядке, Самородок не хотел ставить свои эксперименты. Он, как это ни странно, был из тех, кто боялся Бога, и всё время спрашивал разрешения. На каждый шаг к открытию, на каждый шаг после открытия. Просил Бога явить знак, если Ему этот шаг хоть чем-нибудь не угоден.

А Сосо, сын Бесо, убегал из дому подальше, чтобы пьяная ругань отца и тихий зов матери: «Сосело, сицоцхле!» не достигали его ушей. Он искал себе в пещерном городе подходящее убежище, и там набрёл на потайную, но без намёка на замок, дверь Самородка, и увидел эту самую корову. Пардон, не корову, конечно. Коня.

Самородок только спустя многие годы понял, что появление в его пещере сына сапожника без сапог и было тем знамением, которое он просил Бога явить, если что не так.

Мальчишка, умный не по годам, и склонный, как я уже говорил, к языкам («В языкознании знаете вы толк…», помните, да?), как раз собирался написать таблицу Морзе для грузинского алфавита. А русского Морзе он уже выучил по книжке, которую купил ему Давид Писмамедов, а может быть, Яков Эгнаташвили, одним словом, кто-то из богатых клиентов его трудолюбивой матери.

И вот он нашёл в бездверном, безоконном пещерном городе эту странную, раскрашенную под камень, дверь. И из-за этой двери доносился… ну, скажем, стук, стук копытом по каменному полу пещеры (раз уж мы договорились, что там стоял конь). Стук этот странным образом напоминал морзянку, морзянку русскую, а при расшифровке получалось чёрт знает что. Скажем, фраза, начинающаяся, как «точка; тире, точка, точка, точка», и далее по тексту — «т-в-о-ю м-а-т-ь». Сосо за расписной пещерной дверью слышит эту морзянку и всё понимает, только не понимает, кто же это, собственно, выстукивает такие слова. И, чтобы понять, он открывает эту дверь, и видит там, внутри, коня, выбивающего копытом все эти непристойности. У коня в загривке пропадают хирургически вшитые какие-то жилы и верёвки, другим своим концом уходящие в большой деревянный ящик, а на ящике сидит Самородок в дурацком пенсне, и дрожит от страха и неожиданности.

И конь смотрит на вошедшего Сосо, и выстукивает русскими буквами: «С-о-с-о, м-а-л-ь-ч-и-к-ъ м-о-й, п-о-с-м-о-т-р-и, ч-т-о э-т-о-т-ъ з-а-с-р-а-н-е-ц-ъ с-о м-н-о-й с-д-е-л-а-л-ъ!»

Мальчик, обалдевший от того, что чудесный конь знает его по имени, хоть и был не робкого десятка, но хотел унести ноги. Однако, ног не унёс, потому что был любопытен и ошарашен. И он произнёс по-грузински:

— Вина хар? Ты кто?

Было неясно, к кому он обращается — к коню или к поджавшему ножки на ящике пенснатому Самородку. Ответил конь:

— Это я, старый Дато. На той неделе мы с тобой, помнишь, раскланялись на базаре?

Мальчик считает точки и тире и проговаривает шёпотом расшифровку.

— Батоно Дато?! Мы с ним сегодня виделись, и он совсем не был похож на коня.

— Что ты этим хочешь сказать, чэно швило? Что я похож на коня? — бьёт копытом конь в ответ.

Тут Самородок на ящике начинает махать на Сосо руками и делать ему умоляющие жесты. Потом лезет в этот ящик, с чем-то там возится, и конь перестаёт стучать ногами и отвечать на вопросы. А Самородок укладывает верёвки на конской гриве в какой-то чулок, и привязывает его, и заправляет в конскую сбрую, и выпускает коня за дверь, погулять. Конь радостно скачет, и теперь его копыта выбивают лишь: «та-та-та, та-та-та, та-та-та», что у Морзе соответствует повторённой многократно букве «с».

И пока конь сипит своей лошадиной морзянкой около пещерной лачужки, мальчик спрашивает несчастного, попавшегося на горячем, Самородка:

— Дядя, ты колдун? Зачем ты превратил батоно Давида в коня?

Самородок заплакал, пенсне запотело. Мальчик недаром метил в цари. Он был жесток и циничен, этот рябой школяр, обетованный матерью Богу, и знал, что нет ни бога, ни чёрта… Но знал он и то, ЧТО может сделать городок с колдуном, превратившим в коня старика Дато.

— Не плачь, дядя. Зачем? Лучше расскажи, как ты его превратил. Я никому не расскажу.

И в этом ангельском «я-никому-не-расскажу» чуется готовность к жестокому, многолетнему шантажу.

Самородок заговорил, наверное, просто для того, чтобы дать себе время оценить исходящую от мальчишки опасность.

— Понимаешь, дружок, всё, что мы знаем, и о чём думаем, всё хранится у нас в голове. Никто не может прочитать наши мысли, правда?

— Не знаю. Мне кажется, один наш учитель, господин Хахуташвили, всё видит, что творится у нас в головах.

— Нет, это он просто из опыта с другими детьми знает. Есть много разных наук, пытающихся найти способ прочесть мысли по словам, рисункам, даже рукам и глазам человека. Но это всё — гадание на кофейной гуще, а не точные сведения. А я нашёл способ все мысли и знания переписать в такой вот деревянный ящик. Но переписывать надо осторожно. Если переписываешь у человека молодого, с ним может сделаться удар. Вот у старого можно переписать, и он не пострадает. Там, в голове, мысли носятся на таких маленьких точечках. У молодых точечки бегают быстро, и поймать их невозможно, а если поймаешь, они могут разбиться и обратно в голову не вернуться. А у старых людей точечки медленно двигаются. Вот я третьего дня старого Дато усыпил и переписал его ум в этот ящик.

Самородок долго и сбивчиво докладывал босяку суть своего изобретения. У него не было ни методологии, ни даже терминологии. Одно невесть откуда взявшееся эмпирическое знание.

Теперь уж его долго не изобретут — аналоговый компьютер на бионосителях. И слава Богу.

Рябой мальчишка помог Самородку уйти выше, в горы. Он носил ему еду и свечи, и воровал для него свиней и баранов. Ещё нужны были люди. И инструменты для трепанации черепа. Можно было и без трепанации, но с ней быстрее и надёжнее. Инструменты Сосо добыл, хоть и не без труда. Что же касается людей, то есть, человека. — Сосо привёл сюда своего ненавистного отца, подкупив его вином. Отец давно уже жил не с ними, а в Тифлисе, работал на фабрике Адельханова и даже пытался назло жене, мечтавшей о сыне-священнике, пристроить туда же и сына. После того, как сын поселил отца у Самородка, Виссариона уже никто не видел ни живым, ни мёртвым. Сначала говорили, что он где-то бродяжничает. Потом — что погиб в пьяной потасовке. А Бесо Джугашвили тем временем жил-поживал с Самородком в горах, предоставляя свои пьяные мозги для его переставших уже быть осторожными исследований, и перенося инсульт за инсультом.

Когда он, наконец, скончался, у Самородка была полная копия его ограниченного, неграмотного умишка.

Простите меня, я забылся. Я перестал упоминать слова «наверное», «возможно», «может быть». Приняв за аксиому существование Самородка, я пытаюсь доказать теорему жизни человека, который больше всего на свете боялся этого доказательства. Убирал свидетелей своей юности. Заставил Булгакова, отправившегося в Гори за материалом для пьесы о молодости Вождя, вернуться в Москву. И всем, пытавшимся заполнить эту нишу его жизнеописания, скромно говаривал: «Зачем описывать солнце, которое ещё не взошло?».