Умереть бы раньше, чем проснуться - Уильям Айриш

Уильям Айриш

Умереть бы раньше, чем проснуться

~ ~ ~

Девочку, сидевшую за партой передо мной, звали Милли Адамс. Я мало что о ней помню, тогда мне было девять, а сейчас скоро исполнится двенадцать. Единственное, что я помню четко, — так это те ее конфеты, и то, что вдруг она пропала и не вернулась. Мы с друзьями часто ее донимали; потом, когда уже было поздно, я жалел об этом. Мы против нее ничего не имели, а приставали просто потому, что она была девчонкой. Она заплетала волосы в косички, и я, сидя сзади нее, развлекался, макая их кончики в чернильницу или клея к ним жвачку. И не раз бывал за это наказан.

Я бегал за ней по школьному двору, дергая за косы с криком «динь-динь!», как будто это были колокольчики. И тогда она мне заявляла:

— Я на тебя пожалуюсь полицейскому!

— Ага, попробуй, — тут я ее думал сразить, — да у меня отец — сыщик, следователь третьего ранга!

— Ну и что, а я пожалуюсь следователю второго ранга, он поважнее твоего отца.

Ее ответ так меня озадачил, что вечером, придя домой, я спросил обо всем этом отца.

Отец как-то пристыженно взглянул на мою мать, и мне ответила она, а не он.

— Чин второго ранга не намного выше третьего, чуть больше опыта — вот и все. Твой отец его дождется, Томми, когда ему пятьдесят стукнет.

Похоже, ее слова отца обидели, но он смолчал.

— Я тоже буду сыщиком, когда вырасту, — сказал я.

— Спаси господи! — воскликнула мама. Мне показалось, что она больше обращалась к отцу, чем ко мне. — Никогда вовремя не пообедать, вскакивать среди ночи и мчаться неведомо куда. Будешь рисковать жизнью, а жена сидеть и ждать, когда тебя на носилках домой принесут… а то и вообще никогда домой уж не вернешься. И ради чего? Ради пенсии, которой едва хватит, чтобы сразу с голоду не умереть, и это после того, как отдашь и молодость, и силы, и ни на что уже не будешь годен.

Мне же все это показалось замечательным. Отец улыбнулся:

— Мой отец был следователем, и я помню, в возрасте Томми говорил то же самое, а моя мать точно так же жаловалась, как и ты сейчас. Тебе все равно его не разубедить, это у нас в крови, и лучше, если ты привыкнешь к этой мысли заранее.

— Да? Так, значит, мне придется добраться до самых печенок, чтобы выбить это из него.

Из-за того, что мы постоянно приставали к Милли Адамс, она завтракала в классе, а не на школьном дворе. Однажды, когда я уже собирался выйти из класса, я увидел, как Милли открыла свою коробочку с завтраком, а в ней лежали зеленые леденцы. Это были вовсе не самые дешевые конфеты, каждая штука стоила пять центов. А зеленые, лимонные, — самые мои любимые. Конечно, я остался в классе и попробовал помириться с Милли.

— Давай дружить, — предложил я. — Откуда у тебя эти леденцы?

— Кто мне их дал, не скажу, — отрезала Милли, — это секрет.

Все девчонки одинаковы: когда их о чем-нибудь спрашиваешь, они вечно отказываются отвечать, потому что это секрет.

Я ей, конечно, не поверил; у Милли не было денег на такие леденцы, а мистер Бейдерман, хозяин кондитерской лавочки, в кредит их никогда не давал, в лучшем случае отпускал дешевые карамельки, завернутые в вощеные бумажки.

— Ты их, наверное, стащила! — заявил я.

— Нет! — возмутилась Милли. — Я тебе говорю, что мне их дал один человек, очень симпатичный! Он стоял на углу, когда я утром шла в школу. Он меня подозвал, вынул несколько леденцов из кармана и спросил: «Послушай, малышка, хочешь конфету?» А еще он мне сказал, что я самая красивая девочка из всех, кто утром проходил мимо него…

Внезапно Милли прикрыла рот рукой и воскликнула:

— Ой, я же совсем забыла! Он меня предупредил, чтобы я никому не рассказывала, а то он мне больше леденцов не даст.

— Дай мне попробовать, — попросил я, — и тогда я никому не расскажу.

— Клянешься?

Я бы чем угодно поклялся, лишь бы попробовать леденец; у меня уже слюнки потекли, так что я поклялся и пообещал… И если ты так поступаешь, то уже никому не можешь рассказать, особенно если ты сын следователя третьего ранга, как мой отец. Я не был похож на других своих друзей и не мог нарушить свое слово, пусть я его и дал такой глупой девчонке, как Милли. «Предателем быть подло», — отец мне всегда это повторял, а он говорил только правду.

На следующий день, когда в полдень Милли открыла свою коробочку, там виднелся апельсиновый леденец, их я тоже очень люблю. Конечно, я никуда от нее не отходил, и мы с ней вместе съели эту конфету.

— Послушай, — прошептала она мне на ухо, — этот человек ужа-а-сно симпатичный, у него большущие глаза, и он все время смотрит по сторонам. Завтра он мне обещал коричный леденец.

— Наверняка забудет, — сказал я, размышляя о том, как я люблю коричные сладости.

— Он мне сказал, что, если забудет, я должна сама ему напомнить. А еще, что я могу пойти с ним и взять все, что захочу. У него большой дом в лесу, и там полным-полно конфет, жвачки и цветных мелков… и я могу взять все, что только захочу.

— И почему же ты не пошла? — спросил я и подумал, что ни одна девчонка в здравом рассудке не упустила бы такой возможности.

— Потому что было почти уже девять часов и начал звонить колокол. Ты что, хочешь, чтобы мне не дали премию за пунктуальность? Но завтра утром я выйду из дому пораньше, и у меня будет больше времени.

Когда мы в три часа вышли из школы, я постарался держаться от Милли подальше, мне не хотелось, чтобы мои друзья подумали, что я привязался к какой-то кукле; но Милли сама подошла ко мне в тот момент, когда я собирался поиграть в мяч с Эдди Райли. Мы прошли уже квартал на пути к нашим домам (нас, ребят, было много), как вдруг Милли дернула меня за рукав.

— Смотри, — прошептала она, — вон человек, который дарит мне конфеты. Видишь, вон он там стоит, под тентом? Теперь ты мне веришь?

Я посмотрел в ту сторону и не нашел ничего особенного в том, что увидел. Это был мужчина в какой-то поношенной одежде, с длиннющими руками, свисавшими почти до колен, — он мне напомнил обезьяну, которую я видел в зоопарке. Синеватая тень от тента наполовину скрывала его лицо и плечи, но не могла скрыть блеск его бегающих глаз. Перочинным ножиком он ковырял в ногтях и беспрестанно озирался по сторонам, как будто боялся, что кто-нибудь увидит, чем он занимается.

Мне стало стыдно, что Эдди Райли увидит, как я разговариваю с девчонкой, а кроме того, у Милли сейчас не было леденцов, поэтому я нехотя процедил:

— Подумаешь… И кому это интересно. Эдди, бросай мне мяч!

Дважды Эдди не мог отбить мои броски, и когда он побежал за мячом, я улучил момент и оглянулся. Милли и тот мужчина, держась за руки, шли вниз по улице. Внезапно он отскочил от нее и пошел совсем в другую сторону, как будто что-то там забыл. В это время появился уполномоченный по безопасности дорожного движения Мэрфи и занял свое место перед школой, как обычно, в тот час, когда ученики выходили после занятий. Вот и все, что было.

На следующий день Милли не заработала свою премию за пунктуальность, потому что вообще не пришла в школу.

Два дня спустя я уже с нетерпением ждал Милли с кучей леденцов, которыми она обещала со мной поделиться, но ее парта по-прежнему пустовала.

После трех появился директор школы вместе с двумя мужчинами в сером, похожими на офицеров полиции. Хотя они оставались в холле, мы напугались, что кто-то нажаловался на разбитое стекло в чьем-нибудь окне, но оказалось — ничего подобного. Директор хотел узнать, видел ли кто-нибудь из нас Милли Адамс по дороге из школы два дня тому назад.

Одна девочка подняла руку и сказала, что она искала Милли в тот день, но не нашла ее. Милли вышла из дома раньше, чем обычно, — в четверть девятого.

Я уже готов был сказать им о том домике в лесу, набитом конфетами, который мне расписывала Милли, но вспомнил свою клятву и обещание, да и к тому же, что мой отец — следователь третьего ранга, и поэтому сдержался. Да и вообще она, наверное, все выдумала, и единственное, чего бы я добился, — так это стоять наказанным в углу.

Милли мы больше так никогда и не увидели. Однажды, примерно три месяца спустя после всего того, о чем я рассказал, мы заметили, что мисс Хэммер, наша учительница, появилась в классе с заплаканными глазами, это было в тот момент, когда звонил колокол. Начиная с этого дня мой отец отсутствовал дома — назовем это так — целую неделю; иногда он забегал на рассвете побриться, принять душ и убегал снова. Однажды я услышал через стенку, как отец что-то говорил о сбежавшем «лунатике», но я не знал, что означает это слово, и подумал, что это какой-нибудь зверь, может быть, какая-нибудь порода собак.

— Ну хоть малейший был бы у нас след, — говорил отец, — ни единой приметы, ни зацепки, ничего! А если мы его сейчас не поймаем, он опять примется за свое.

Спрыгнув с кровати, я подбежал к отцу и спросил: