Тоже мне новости - Евгений Сабуров

Евгений Сабуров

Тоже мне новости

I

Хаос звуков

Хаос звуков

Надо понять,что лирика есть приключеньедуши, томящейся в оковахи вырвавшейся от жены,от той жены, что крошки хлебасо стола не вытирает, неподшивает вырванной подкладки,томится за столом твоих друзей.

Надо понять,в отсутствьи макияжа, в белесойограниченности тела, во всемудачливом и глупом постоянствесменять шило на мыло, порывистой,томительной работе над тобой,душа, надо понять, – одно лишьимя Правды.

Правда – жена души.

Кто с правдой спит, тот вправду спит.Не лирик.

«Отправимся, отправимся в дорогу…»

Отправимся, отправимся в дорогу,где правде места нет, где нипорывам, ни томленью места нет,где сладкое развернутое телообдуманного горестного мира,где ты, душа, способна быть в тревогеза каплю слез,где ты – душа,и с непривычки вянешь, вянешь.Всего так много!

Отправимся! Отправим в клубах дымасперва частицу по горам полазить.Потом, душа, найди свои одежды,оденься – и иди.В небесном море так много всякогои холодеет в облаках признаниев любви.

«Вот пересев в лодку-моторку пересекает…»

Вот пересев в лодку-моторку пересекаетпорт суперкарго угольщика,и наругавшись летит вверх тормашкаминад молом он же минут черезтридцать успеть взять водкуна всю команду.Велеречив проходит поэт с болонкой.Та слушает его и кушает гладь пространства,заключенную в доме без окон – в небе.О, помоги, помоги душе, сладкое телообдуманно-развернутого мира!

«Вчера я верил во вчера…»

Вчера я верил во вчера,вчера того вчера,когда ты приоткрыв глаза навстречукасалась грудью моей груди,как верил киржак-старообрядец в то, чтодо Петра весь вертоград цвел.

Сегодня я верю во вчера,когда схватила мою руку ты и вытянулавдоль своего бедра,как верит бедолага-деревенщик в колхозныйдуха взлет, и самый счастливый день,день мясорубки, вспоминает ветеран.

Я верю в счастливые первые дни.Я верю во вчера вчера вчера вчера,когда нас ещё не было.

«Ныряем с головой…»

Ныряем с головойв страну вчерашнего дня.Там нас любили гибкие раскидистые женщины,их ноги подогнутые и подтянутыевыше головы, когда они курили иболтали всякой всячины моря —горы вокруг чаши моря.

Ныряем с головой.Сыты по горло намив довольстве и негенас целовали наклоняясь холодные губыоблаков.

И приключенье шелестит,стуча в стекло окна цветами,и суперкарго натягивает штаны и смотритна часы, мотает головой, мол, опоздал —будут шерстить.

«Впрягаюсь в стол и резво, вытягивая шею…»

Впрягаюсь в стол и резво, вытягивая шею,несусь, несу себя, несу свойкавардак, свой малый милый хаос,тот из которого родится земля,черно-зеленые стволы с растресканнойоблупленной коройи зарождающиеся на самом кончике, насамом пальце ветки гибкие прутикии почки, пучки, шевелистики.

Вперяюсь глазами в носки сапогов,упираюсь носками сапогов в невесомуюнежность путешествия в заозерныйкрай, в сырость, в туман,грязь-бездорожье, воздух, разрезанныйсвистом обнаженных веток —весна.

«Нет, мне никто не равен…»

Нет, мне никто не равен.Сам себя несу, в горящей женщинене существуя жив живей живого.Ах, обряди избу резьбой,а хату аккуратно побели!Блистаю славой, сам собой украшен.

Котенок с бантиком визжа забралсяна стену, ему необходима рамка,как путешественнику карта,а лирик ищет не Клондайк, а приключений.В седое время дня, в досаду годаопутан женскими чулками-полозамиЛаокоон.

«Я не привык вымаливать подачки-поцелуи…»

Я не привык вымаливать подачки-поцелуи.Уходишь – уходи, не нужен – не нуди.Есть много всякого всего. Рискую —и вон. Торжественен разрыв пути.

Дорога – рот. Рот порван. И концытеперь уж двух дорог сочатся краснойглиной,а по бокам стоят резцыстолбцы электролиний.

Платон был прав. Рождают баш на башот бабы сопляков, поэмы от идеи.Рожающая жизнь – сплошной шантажпо извлечению того чего имеем.

Я улыбаюсь шантажу,поджавши хвост, поджавши губы,и на прощание скажу:– О! Как расчетливо ты любишь!

«Подачки-поцелуи – не привык…»

Подачки-поцелуи – не привык.Есть много всякого всего.Уходишь – уходи, рискую, рот порванныйсочится.Respublica —ведь вовсе не о том.Резцы терцин, а между ними натянутыепровода стихов, хиханьки проводов,вода подвалов, сплошная вонь отдохлых семихвостых мышекрыс.

Шантаж привычен. Жизньвообще-то выше крыши. Вся в печенкахсидит, но важен тон, которым просятплату.

«Всё хиханьки, всё смехуечки, все…»

Всё хиханьки, всё смехуечки, всетакое ушлое, зигзажистое, хроменькое.Мы стянуты в кольцо. Дрожит яйцона холоде, на самой кромке

весны. Мой угольщик опасно близкоболтается у мола на волне.Припрячь отжатую пипиську,ты отработался вполне

за прошлый рейс. Спеши до дому!Мы опростали трюмы. Ждем.Мадам согласна дать другомувозможность побывать скотом.

«Кольцо пропорото зигзагом, и зигзаг…»

Кольцо пропорото зигзагом, и зигзагстянут в кольцо весенним холодом.Дрожа, он стягивется и сморщивается,отжатый, отработанный. Весьв прошлом!Возможность быть не нам принадлежит.Простая близость нарушена прощаньем.

И —сопляки,и —бабы по бокам стоят, извлекая крашенкииз узелков, жалостно смотрят.

Красная глина, яйца, хроменькийблаженный поджимает губы, какмадам проплывающая мимоболтающимися волнами платья.

«Мой райский лик так мал и сморщен…»

Мой райский лик так мал и сморщен,что и не рассмотреть,а спелый крик полощет площадь,что миг послушать – и на смерть.

Еще лак римский майским меломизмазан – это, скажешь, пыль.Припудри щечки неумелои губки в сердце оттопырь.

«Ропот. Щечки подыхают…»

Ропот. Щечки подыхают.Мерли: спелый крик, рай и Рим, миг и май,белый мел.

Май и Рим, Рим и райне рассмотреть.Пурга припудрит кудриперед маем.У-у, благодать!У-у, спелая какая!А за окном – ни дать, ни взять —почти что три десятых рая.

Снег мал и сморщен, он пойдет-пойдети пройдет, а на площадь ляжет пыль.

«Стебель чуть коричневатый…»

Стебель чуть коричневатыйна пустой, густой лазури —южный папоротник смятыйво саду ли, во сумбуре.

Я лежу в лощинке, глядяна небо. Всё ворочаюсь.С этим садом-виноградомя прощаюсь прочно.

Мне не надо белых бедер,облаков холодных.Пустотой, сияньем, ведромя прихвачен плотно.

Вот моя отрада —ничего не надо,но темно в садук моему стыду.

«Что содержится в намеках на усталый…»

Что содержится в намеках на усталыйпепел жизнина листву, что отжелтела,на твое утраченное тело,на хаос звуков?Что содержится в намеках на прощанье?Не прощенье ль?На прощанье шаль с каймою ты стянипотщательней.Каждодневная тщета и парад побед.Не понимая устрашающего топота совестливыхвздохов и охов, я ахаю и ухаю вместес совами звуков.На небе голубом прорезался звоночекзапоздалой весны и сразу оттаялитак долго замороженные наплеватель —ские слова и чувства.

Неужели можно без намеков аукаться спрощаньем?И выдуманная тревога больше не волнуетсердце?Пуст город. В глубине его открылосьстолько всякого.Понурые толпы «в костюмах, сметанныхсо вкусом дурного сна», – сказалРембо – бредут от кладбища идемонстрируют благополучьеналаженной обильно смазанной жизни.

Сорокалетний поэт с дочерью в окно таксиглядят на них и едут на вокзалвстречать его мать. Ей бабушку.А по пути Москва раскинула свои дома.В апрельском солнце она спокойнаи пустынна по вокресному.

Где ж здесь поэзия?А надо ли поэзии, когда мы громоздимсяпятнами любви на освещенных солнцемстенах города, когдамы гривами волос вздымаемся к исходунеба в солнце, когдана нас печати серой седины и оспины ипересохшие русла морщин разоблачи —тельно рассказывают всем прохожимо милости в нас прожитых годов?

Когда ты так украшен пляской лет,кто станет спорить: в мире Рим творящемодно лишь прошлое способно сплыть на нети стать по настоящему незряшным,и можно ли подолгу быть незрячим,когда в свой срок весна, блюдя завет,но все-таки подобная удачена города обрушивает свет?

А потому пора прощанья настает,прощанья с тем, что будет нашим прошлым,дворцом нерукотворным и закономнепреложным.

На каждомй клумбе черная весна гниет.Она – торжественный круговороттого, с чем согласиться мы не можем.

У болота согнувшись стоит поводырьхаоса звуков.Гнусно пахнет с болота.Но ему в этом запахе воля и небо весныясны.У коряжистых пней не просохла земля.Кой-где снег.Но ему в этой сырости обнаженное телолюбви явлено,и даже ростки – соски женщины, растираемыеобезумевшим языком.Крик прощанья, нелепый заливистый крик —ключ ко многим хранящимся тщательнотайнам.Но ему в этом голом, еще не проснувшемсялесу, может быть, открываются болеескрытые клады.О, слепые слова! О, клубки неродившихсязвуков!Вас ведет не наследник миров, а случайныйпрохожий.

Когда мы сочетаем слов растеньяв букетах речи и полях общенья,в лесах стихов и на любви болотах,над миром простирается суббота.Когда организованно звенят на облакаповешенные нитидождя,когда ты просишь у своих открытийдо завтра, до утра хотя бы подождать,когда ты опираешься на стеныв шатаниях по городским пустотами бедра женщины окутываешь пеной,которая хоть означает что-то,со свистом налетят пыль и песок с улиц,попадут в глаз,и недовольно веком хлопая,идешь, останавливаешься, идешь,останавливаешься, ругаясь —и это прощанье.

II