Во что я верую - Пьер Шоню

Глава I Веровать и знать

Мне очень хотелось написать эту книгу. Когда Франсуаза Верни попросила меня об этом, я не стал колебаться ни секунды. Найдётся ли в нашем деле человек, кого, с наступлением сумерек жизни, не посещала бы тайная мечта о том, чтобы ему доверили такую ответственную задачу? Признаюсь в этом без ложного стыда. Такая честь велика. Но смущает меня не это. Сегодня, сидя в эту досужую летнюю пору перед чистой страницей, я, пожалуй, впервые ощущаю тревожный страх перед процессом писания. И, по правде говоря, я знаю — почему. Правила я люблю. Меня они не стесняют. Они служат опорой моей свободе. Но мне вдруг стало не хватать их. Разрабатывая какую-либо тему, я люблю, накидывая одну за другой петли своего вязания, пропускать через них кое-что из того, что бередит мне душу. Здесь же правило состоит в том, что никакой такой темы у меня нет, и правило только одно: «Делай, что хочешь». Ни тебе петли, ни канвы, ни опоры, в тени которой можно было бы укрыться. Настало время излить то, что в эту жизненную пору и впрямь накипело у тебя на сердце.

Вы скажете мне, что исповедание веры — часть христианской традиции. Есть у Церкви свои символы. В конце своего потрясающего «Во что я верую» Морис Клавель[1] использовал прекраснейший, величайший, наиболее всеобъемлющий из символов всех христианских Церквей, единых по своей сути, невзирая на их внешний разлад: тот самый, что объединенная Церковь, сперва в Никее (325 г.), а затем в Константинополе (381 г.), в то время как под сокрушительными ударами готов трещала Империя, сотворила на красивейшем из наречий, когда-либо слетавших с уст человеческих, на греческом языке любомудров, который стал до того разумным и складным, что многие поколения переводчиков изнемогли в попытках передать его. Никео-константинопольский символ создан для совместного произнесения; он — лучшее словесное выражение веры, индивидуальной и коллективной. К тому же, он не создался сам собой изначально: это — завершение долгого пути, подобного истории Церкви. Между Пятидесятницей и соборностью чтения Символа вслух в Константинополе протекли три с половиной века, пролилась кровь мучеников.

Этот символ — не единственный. В истории Церкви их было немало, из ее памяти изгладились почти все. Но среди не забытых есть один, который меня волнует. Написал его Мартин Лютер. В нем сопоставлены три пункта Малого катехизиса. Он не создан для совместного произнесения; это, скорее, индивидуальная молитва, ответ на три вопроса. Три респонсория: «Верую, что Господь сотворил меня […], что Иисус Христос — владыка мой […], что Дух Святой взывает ко мне через Евангелие». И, по завершении каждого из ответов, звучат — трижды — слова: «Верую в это неуклонно».

* * *

Верую в это неуклонно.

Вполне естественно, необходимым образом, «веровать» влечет за собой это «неуклонно». Литтре[2] дает первое значение: «быть убежденным в истинности, подлинности чего-либо». «Веровать» противополагается «знать». Истинная противоположность «веровать» — не «сомневаться», а «знать». «Знать», — говорит Литтре, — это «иметь знание о». «Веровать» и «знать» располагаются на разных уровнях познания. Я знаю, что сегодня у нас суббота, что битва при Бувине состоялась 27 июля 1214 года[3], что формула воды Н2О;а знаю все это, как и многое другое из того, что мы знаем все вместе. Знание нейтрально, им можно делиться, его можно распространять. Оно ни к чему не обязывает. Знание скользит… «Веровать» въедается мне в плоть… Это — моя плоть и кровь. Сразу же после «быть убежденным в истинности, подлинности чего-либо» Литтре отмечает еще одно значение: «верить (веровать), подчиняться, слушаться совета». Слово «верить (веровать)» в этом действии соотнесено с человеком. В наименьшем случае — с самим собой, а шире — с кем-то другим. То, во что я верю (верую), накладывает обязательство на меня и на всё мое существо. То, во что я верю (верую), идет у меня прямо из сердца и связывает меня с тем, кому я верю, в кого я верю, кому я оказываю доверие, кому я доверяю, с кем связана моя вера.

В Евангелии от Иоанна (Ин 11: 23) Иисус говорит Марфе, чей брат только что умер: «Воскреснет брат твой». — «Марфа сказала Ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день. Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь […]. Веришь ли ты сему? Она говорит Ему: так, Господи! я верую, что Ты Христос Сын Божий, грядущий в мир». Марфа знала про воскресение, ей оставалось уверовать в него. Марфа знала про воскресение: это было частью религиозного воспитания в Палестине, среди фарисеев. Христос спросил ее: «Веришь ли сему?» На утверждение: «Верующий в Меня, если и умрет, оживет» — она отвечает: «Верую, что Ты еси». «Знать про воскресение» превратилось в «Верую, что Ты еси воскресение». Расстояние между двумя этими мгновениями отделяет Лазаря мертвого от Лазаря воскресшего, это — расстояние между двумя нерасторжимыми элементами — смертью и жизнью. Еще одно слово: нам всем ведомо, что мы умрем. Иван Ильич[4] знал, что люди, как, без сомненья, и я, смертны, что он умрет… вплоть до того дня, когда один на своем одре он открывает, он знает, нет, отныне он верит, что ему предстоит умереть, что он уже умирает.

Да, между знанием и верой различие — не просто в степени, оно в природе, расстояние между «знать» и «верить» отделяет жизнь от смерти.

* * *

Велико ли на деле расстояние между я знаю и я верю? В евангельском рассказе между я знаю Марфы и ее же я верую протекло, самое большее, пять-десять секунд (секунд наших хронометров — тогда ведь считали вдохами или биениями сердца); еще меньше времени проходит между тем мгновением, когда Иван Ильич знал, что умрет, полагая, что будет жить, — и тем, уже, как Вечность, бескрайним мигом, когда он узнал, что жизнь — это то, что случается с другими, а смерть — то, что происходит с ним, Иваном Ильичом, когда он узнал, — но не поверил по-настоящему, — что умрет. Начиная с этого мига, отделенного от всех прочих мгновений, когда-либо пережитых во вселенной, Иван Ильич пережил некое знание. Верить — это еще и пережить некое знание. Припомните: в своем определении Литтре выделил истинное, подлинное. Верить — это знать истинно, доподлинно, это знать hic et nunc, здесь и теперь.

Это различение пережили поистине все жившие люди. Оно экзистенциально, связано с ходом существования, как бы пришито к нему. Оно неотвязно. Мирча Элиаде[5], размышлявший о колыбели, из которой мы восстаём, о времени между 200000 и 40000 гг. до н. э., когда последнему из приматов, предшествовавших появлению человека, было дано стать человеком возле сознательно устроенной могилы, зная, что и ему тоже, по-настоящему и доподлинно, предстоит умереть, — Мирча Элиаде усмотрел корень этого различения между знанием и верой в психологическом опыте, общем для 300 миллиардов человек, переживших поистине вселенский опыт осознания священного начала. Мы видим, как на пороге человечества зарождается священное начало, то есть опыт бытия, значения, истины: «Трудно вообразить, — отмечает Элиаде, — как мог бы действовать человеческий ум, не будучи убежденным в том, что в мире есть нечто бесповоротно истинное; невозможно вообразить, как могло бы появиться сознание, не придавая какого-то значения побуждениям и опыту пережитого, накопленному человеком. Что касается опыта осознания священного начала, человеческий ум постиг различие между тем, что проявляется как подлинное, могучее, богатое и наделенное значением, — и тем, что лишено этих качеств, то есть беспорядочным и опасным потоком вещей, их случайными и бессмысленными появлениями и сочетаниями». «В конечном счете, священное начало [и у меня возникает искушение добавить: и различение между знать и верить] — это составная часть в структуре сознания, а не этап в истории этого сознания».

Есть некая современная форма мысли, опровергаемая опытом, здравым смыслом и повседневным поведением тех, кто ее излагает: она отрицает положение, в соответствии с которым основополагающее различение между «знать» и «верить» — всего лишь пройденный этап в истории сознания. Алену Безансону принадлежит изящное определение: «Ленин верил, что знает; он не знал, что верит». Сегодня в словах — если не в делах — противостоят друг другу две группы: те, кто верит, что знает, — и те, кто знает, что верит. Я из тех, кто знает, что верит.

С тех пор как возникла философия, философские системы делятся на две группы — на монистов, которым всё мнится совершенно простым, и на дуалистов, принимающих дуализм, диктуемый опытом. Монисты по необходимости отвергают различение между «знать» и «верить», и им, стало быть, случается, поскольку жизнь — это жизнь, соскальзывать незаметным образом от знания к вере. Верования, которые и не подозревают о том, что являются таковыми, всегда приводят к гонениям на неверующих. Ни Ленин, ни Жак Моно не проявляли особой терпимости.