Изгой и бумажная ёлка - Сергей Смирнов

Сергей Смирнов

Изгой и бумажная ёлка

— А сметаны хочешь?

Витя кивнул.

— А пирожков? Пирожков хочешь?

Витя кивнул.

— А ты с чем любишь? Хочешь с вареньем?

Он кивал.

— А яблочек? А конфет? Хочешь, хочешь?

Витя кивал и кивал. Ему было неудобно отказывать тете Люсе, которая так долго ехала сюда, в районную больницу, на тряском санитарном газике, по бесконечной, продутой морозным ветром, степи.

И еще он кивал потому, что сильно заикался, особенно с незнакомыми или малознакомыми людьми, и точно знал: сказать «Нет, не хочу» у него не получится. Нечего было и пытаться.

А тетя Люся, торопясь, выкладывала на прикроватную тумбочку какие-то банки с вареньем, медом, компотом, газетные свертки. Поглядывала то на Витю, то в окно — за окном быстро темнело, — прятала гостинцы в тумбочку. И под конец достала из сумки огромное, неправдоподобно огромное ярко-красное яблоко.

— Изюму привезти? А сосиски ты любишь? Любишь ведь? А сметаны хочешь? — повторяясь, тараторила тетя Люся, явно думаю уже совсем о другом, и Витя всё кивал и кивал, и тоже думал о другом. Тетя Люся сидела на табуретке, а он — на кровати. Кровать была огромная, взрослая, в этой больнице вообще не было детского отделения, дети лежали вперемежку со взрослыми. И так вышло, что Витя попал в палату, где других детей не было.

Тетя Люся вдруг замолкла, глядя на Витю. Витя опустил голову. Голова казалась огромной из-за налепленного на неё в несколько слоёв лейкопластыря.

Тетя Люся порывисто вздохнула, поднялась.

— Ну, извини. У меня там Леночка одна. А еще ехать сколько. Хорошо бы к двенадцати успеть. Ну, до свиданья. Я всё привезу... потом... после праздников...

Она порывисто обняла Витю, ткнулась губами в щеку и нос. Губы у неё были мокрыми, и лицо тоже почему-то мокрым. А потом она вдруг отвернулась. И быстро выбежала из палаты.

Витя знал, что тете Люсе не повезло. Она работала медсестрой в медпункте в маленьком степном поселке. У нее была дочка на три года младше Вити, и еще — муж-пьяница. Витя плохо представлял себе, что это такое — «муж-пьяница». Но Витины родители говорили об этом так, что казалось, будто это и не человек, а какое-то страшное чудовище. Витя видел однажды это чудовище. Сильно сробел. А чудовище смеялся и хлопал Витю по плечу здоровенной, черной от загара рукой. В общем, чудовищем он не казался. А вот пьяный, лежавший в луже на пустыре, показался чудовищем. Случай такой был. Шел Витя из школы, и на пустыре в луже увидел человека. Лежит шахтер (их легко можно отличить по въевшейся в кожу угольной пыли), нос кверху, храпит. А возле лужи — вот же случай! — стоят громадные грязные сапоги. Разулся, значит, и лёг. Человек же, не скотина.

* * *

В больничной палате было пусто: взрослые ушли смотреть телевизор. Телевизор был внизу, на первом этаже. Маленький, черно-белый, и включать его разрешали, только если шел фильм. Сейчас как раз шел фильм.

Витя посидел еще, исподлобья глянул на яблоко. Красивое, как солнце. Ему почему-то захотелось заплакать, но он уже почти разучился плакать. Что-то было в этом яблоке непередаваемое, острое, от чего больно сжималось сердце. Почему? Витя не знал. Нет, он знал, конечно, что никогда не сможет это яблоко съесть: он стеснялся есть в палате, рядом с незнакомыми дядьками. Но это было не главное. Главным было другое — яблоко напоминало о родном доме, об уюте, о маминой ласке. Нет, это тоже было не главным. Тогда что же? Витя этого не понимал.

Он шмыгнул носом, изо всех сил преодолевая слезу. Пришлось отвести глаза от яблока, даже отвернуться от него. Яблоко было слишком красивым посреди унылой палаты, на поцарапанной тумбочке, на фоне окна, наполовину закрытого больничным одеялом — кто-то повесил его, чтобы не дуло.

Яблоко появилось из другого мира. Витя внезапно и остро почувствовал это, и жгучая, невероятная боль обожгла изнутри. Это волшебное яблоко прикатилось из неведомого, другого будущего, где нету больниц, голодных бродячих кошек, где никто не валяется в луже, не ругается жуткими и грязными словами. Если бы Витя мог выразить все это словами, он назвал бы этот другой мир неземным. Может быть, раем, где никому никогда не бывать.

Он судорожно вздохнул, проглатывая ком в горле.

Он не плакал. Он был уже большой, и до того, как заболел, успел целую четверть проходить в первый класс. В школе было хорошо. Его никогда не спрашивали на уроках — его мама была знакома с учительницей со странной фамилией Ли. Учительница хорошо знала Витю и ставила ему пятерки, можно сказать, «автоматом». Да Витя и так все учебники за первый класс давно прочитал, — читал уже за второй. Книг-то в доме было немного, да и в поселке всего один книжный магазинчик.

* * *

Витя вышел из палаты и спустился вниз. Там, в большом холле первого этажа, было полутемно: настольная лампа горела в дальнем углу, на столе медсестры. А в центре холла на больничной тумбочке стоял маленький телевизор. Его даже не было видно из-за множества голов. Больные тесно сгрудились вокруг, заглядывали поверх голов. Забинтованные руки, ноги, костыли, перемазанные зелёнкой лица...

Витя остановился. Видеть совсем уж малюсенький экран он не мог, зато хорошо слышал: по телевизору шел фильм про войну, но артисты говорили по-казахски, и было совсем ничего не понятно. Зрители тоже ничего не понимали, — казахов в больнице не было. Зато все засмеялись, когда кто-то с экрана сказал:

— У, каскыр! — и раздалась автоматная очередь, короткая, сухая: стреляли немцы. И ругались по-казахски.

Кто-то тронул Витю за плечо.

— Эй, сосед! Садись ко мне колени!

Это был старик со сломанной ногой, из одной палаты с Витей. Костыли он поставил рядом с собой, на краешек лавки. Витя не хотел садиться на колени — не маленький же. Да и от старика вечно воняло какой-то дрянью. То ли лекарством, то ли болезнью. Витя поёжился, но отказаться было неудобно. Нечаянно зацепил ногами костыли, и они с грохотом попадали на пол. Больные возмущенно заоглядывались: лица у них были синеватыми от света невидимого телеэкрана.

— Потише там! — сказал кто-то.

— Да ты по-казахски всё равно не понимаешь, — громко и добродушно ответил старик, подхватывая Витю и усаживая на колени.

Теперь Вите была видна часть экрана. Он увидел танк, мчавшийся прямо на пушку, из которой стреляли фашисты. Фашисты испугались и никак не могли попасть в танк, а потом побежали в разные стороны, а танк, наш замечательно красивый «Т-34», подмял пушку, поутюжил окоп и остановился. Откинулся люк, над ним появилось чумазое улыбающееся лицо в танкистском шлеме. Человек высунулся еще больше и тогда Витя увидел, что танкист одет в странную полосатую робу, вроде больничной пижамы. Странный танкист огляделся, улыбнулся ослепительно белыми — на фоне закопченного лица — зубами. Потом озабоченно глянул внутрь. Из люка появилась вторая голова — в странной полосатой шапочке, похожей на бескозырку без ленточек.

— Солярка бермес! — сказал он.

— Тьфу, тэнтеклар! — ответил танкист, снял шлем, который назвал «тумак» и длинно выругался по-русски. Здесь перевода, видимо, не требовалось.

Витя вообще мало понимал по-казахски: у них в городке казахов почти не было, только продавцы да некоторые милиционеры. И даже в школе казахский язык изучали только с пятого или четвертого класса. Витя знал, как вежливо поздороваться — «Саламат сиз ба», и как попросить в магазине белого хлеба — «Ак нан барма?». Ну, и еще несколько слов — по магазинным вывескам. Например, «Китаплар». Это значило «Книги».

Витя завозился. Сидеть ему было неудобно, вытягивать шею — тоже: он боялся загородить старику экран своей заклеенной головой. Старик понял его по-своему:

— Что, ни бельмеса? — громким шепотом сказал он Вите. На Витю пахнуло жутким табачным перегаром. — А тут, понимаешь, немцы в концлагере решили наш танк испытать. Выбрали трех танкистов из заключенных, посадили в танк и стали расстреливать из пушек. А снаряды отскакивают. Броня, значит, крепкая такая. Ну, вот наши и сбежали...

На старика опять зашикали. Витя сказал:

— Я п-п-п...

Он хотел сказать: «Я пойду». Не договорил, залился краской, — даже слеза выступила, — и торопливо слез с колен. По пути, как назло, снова зацепил костыли, и они загремели почти оглушительно.

Витя опрометью бросился из холла к лестнице.

* * *

В палате было бело и пусто. Только огромное красное яблоко по-прежнему светилось на поцарапанной тумбочке. Витя поскорее отвернулся от яблока, сел на кровать, такую огромную, что ноги не доставали до пола. Он глядел в черное окно, но взгляд сам собой натыкался на яблоко. Над кроватью тихо бубнило радио. Сначала — по-казахски, потом — по-русски: «Странная война снова происходит в Катанге — этой самой богатой провинции Конго. Ставленник английских и бельгийских колонизаторов Чомбе ввиду ввода в Катангу войск ООН, еще в прошлом году был вынужден бежать вместе со своими приспешниками. Ничто не мешало войскам ООН очистить всю провинцию от банд Чомбе, но под нажимом английских и французских империалистов военные операции были приостановлены. Обнаглевший от безнаказанности Чомбе...».