Свидетели - Ольга Гурьян

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

6 января 1412 года

- 23 апреля 1429 года

Глава первая

ГОВОРИТ АВТОР

Я не могу представить себе Жанну д'Арк. Какая она была? Какая же она была в самом деле?

Ничего, ничего не осталось от нее. Ни портрета, ни описания. Еще сто лет тому назад в одном из му­зеев Франции хранилось письмо, продиктованное и подписанное Жанной, скрепленное вместо шелково­го шнура недлинным черным волосом. Потом этот во­лос потерялся — последняя частица живой Жанны.

Но если я не могу вообразить даже внешний об­раз Жанны, тем непостижимей ее мысли и чувства.

На ужасном суде, когда еще живая, но уже на пути к смерти, она отвечала судьям, писцы запечатлели её слова, а нотариусы заверили их и сохранили акты процесса. Сомневаться в их правде невозможно. Да, но самые правдивые слова — всего лишь ис­каженное отражение чувства и мысли.

Так что же мне делать? Как мне быть и жить дальше?

Уже много лет мысль о Жанне преследует меня днем и ночью. И теперь я все ночи напролет лежу без сна и смотрю в ночное окно, и за окном грохочут грузовики и вдруг вспыхивает ослепительная иск­ра — ранний трамвай,— и который же сейчас час?

И я знаю, что нет мне спасенья и нет мне избав­ленья от навязчивой мысли, пока я не напишу эту книгу.

Жанна удивительная, до сих пор не объяснен­ная! До нее и после нее великие полководцы прошед­ших веков заливали землю огнем и кровью, завоевы­вали полмира и вновь теряли его. Аттила, Батый, Тамерлан... Чудовища с ранних лет учились своему ремеслу —знатные звери, не боящиеся чужой смерти.

Но Жанна ведь была крестьянская девушка, не обучена грамоте, не умеющая скакать на коне, не вла­деющая мечом. Ни разу не обнажила она свой меч и никого не убила и не покалечила.

И она никого не завоевала, а всего лишь освобо­дила свою родину и выгнала за море поработивших страну врагов. Сколько сменилось поколений — Франция существует благодаря бессмертному подви­гу Жанны.

Ах, как мне, обыкновенному человеку, осмелить­ся писать об этом неповторимом гении? И как жить дальше, когда неотвязная мысль о ней не дает мне жить?

И я думаю, думаю, думаю о ней днем и ночью. Ка­кая же она была? Какая она была в самом деле?

Её видели многие тысячи людей, ее современни­ков, свидетелей её жизни. Одни — в толпе издалека, а другие — ежедневно и рядом. Каждый воспринимал ее по-своему, и она открылась им с разных точек зре­ния. Если сопоставить эти точки, быть может, удаст­ся увидеть ее такой, какой она казалась им в то время.

В то время...

В дикое и темное средневековье, удаленное от на­шего мировоззрения так далеко, отделенное от нас такой чудовищной пропастью, что, казалось бы, не­мыслимо ее перешагнуть.

Но этих людей, свидетелей жизни Жанны, я могу вообразить, потому что человеческие чувства — лю­бовь и ненависть, голод и смерть, и страдания, и ве­ликое счастье подвига — неизменны во все века.

Я лежу и думаю об этих людях, и еще ночь, но уже светает, и силой моего воображения я могу увидеть этих людей, и понять их чувства, и угадать их мысли. Их свидетельства — это и будет моя книга о Жанне.

Светает, но солнце еще не взошло. Все кругом еще серое, предрассветное. Вот на самом краю гори­зонта длинное облачко засветилось красной полосой.

Избушка на краю деревни. Дверь ниже уровня земли. Дверь качнулась на кожаных петлях. По сту­пенькам поднимается, ступила на землю, заслонила глаза, ладонью, смотрит на восходящее солнце старая женщина. На ней платье из домотканой холстины, усеянное яркими заплатами, хотя некоторые уже ус­пели выгореть. У нее маленькое, сморщенное, круг­лое лицо. Она открывает беззубый рот. Сейчас она за­говорит.

Это первая свидетельница — деревенская нищен­ка и сказочница — Перронелла Пьебуа.

— Добрая Перронелла, что ты помнишь о Жанне?

Глава вторая

ГОВОРИТ

ПЕРРОНЕЛЛА

ПЬЕБУА

Наступает светлый день.

Народилась Жанна.

Ларирадондэнь, Ларирадондэнь,

Ларира, ларира — осанна!

Я Перронелла Пьебуа, я помню сто сказок и пол­торы присказки. Дайте мне глоток вина, добрый гло­ток вина и корочку хлеба закусить, и я все расскажу по порядку.

В одной деревне жили петух и курочка. Под вечер петух пошел в трактир, а денег-то у него и не было. Вдруг видит в придорожной пыли... Ах, не про то? Память-то у меня износилась немного. Ведь пятьсот лет и еще семьдесят — все и перепуталось. Так о чем я?

У одного короля народился сынок. Вот он и созвал на крестины всех знакомых фей. А угостить-то их не­чем. Побежал король в кладовую, все полки облазил, все мешки перетряхнул... Опять не то?

Так про что же? Ах про Жанну!.. Так бы вы сразу и сказали.

Жанна, Жаннета, Жанетон! А не Фаншетта ли? Или как ее, Марион?

Вспомнила, вспомнила, вспомнила!

Это вы про Жаннету, про дочку старосты? А как же, отец Жан, дочка по нему Жаннета — уж это так водится. Если отец Этьен — дочка Тьенета, отец Николя — дочка Коллета. Уж это такой обычай.

Вы говорите, он не Жан был, а вовсе Жак? Ну и что с того? Ну, запамятовала я, ведь это давно было. И вы меня не перебивайте, а то я все перезабуду. И вы ведь не про него спрашиваете, а про дочку.

Как мне ее не помнить. Когда она родилась, мне на радостях и в суматохе целую колбасу подали. Не верите? Конечно, трудно поверить, а только я старая женщина и обманывать не буду.

Ах, какой пронзительный дул осенний ветер, ох-ох-ох! Сквозь все дыры продувал, до самого сердца колол ледяными пальцами. И толкал, и хлестал, и мотал во все стороны. Думала, не дойду живая, а до­шла. В окошко стукнула, и мне подали эту колбаску.

Горячую, только что со сковороды.

Ах, что за колбаска была! Жирненькая, румяная, и такой от нее хороший дух. Я ее как сейчас вижу — кончик завязан веревочкой, прямо цветочек, прямо не знаешь, нюхать ее, глазами любоваться или уже от­кусить. А как откусила я, проглотила кусочек, пошло тепло по груди и в живот — ожила я. Я эту колбасу вовек не забуду, чем хотите поклянусь!

По этой щедрой милостыне я Жаннету хорошо помню.

И после бывало — уж девочка подросла, было ей лет семь или восемь,— придешь к ним под окошко, она мне сейчас же вынесет мисочку похлебки. Нету того, чтобы собаку на тебя натравить, как другие-не­которые. Но я собак не боюсь, я такое слово знаю.

Вот вынесет она мне поесть, что у них там в доме найдется. В одной руке мисочка, а в другой прялка.

Сядет подле меня на камушек, ждет, пока я поем, насытюсь, а сама смирно сидит, прядет пряжу. А как я оближу ложку, положу поверх пустой мисочки, она попросит:

— Тетушка Перронелла, расскажи мне про свя­тую Маргариту.

Я расскажу, почему не рассказать? И вы послу­шайте.

Жила-была в одном королевстве хорошая девоч­ка по имени святая Маргарита. И повадился летать в это королевство страшный огнедышащий дракон. Где пролетит, все деревья в лесу спалит. Где наземь спустится, все деревни вокруг пожжет. Выходили против этого дракона и герцоги, и графы, и простые рыцари — вызывали его на бой. А он как дохнет — латы на них расплавятся. Они и беззащитные, будто дождевые червяки. Дракон их задней лапой и раздавит. Вот так.

Созвал король своих советни­ков и говорит:

— Что же это такое за безоб­разие! Этот дракон мои деревни пожег, мои леса спалил — совсем разорил. Мне теперь только остается ходить в долг просить. Не подаст ли кто два су?

А у советников ничего нет. Вот советовались они, совето­вались и порешили:

— А может быть, он голодный, с голоду огнем брызжет? Дадим ему на съедение хорошую девочку. Может статься, он не побрезгает, слопает ее, налопает­ся и лопнет. Вот и беде конец.

Стали они искать хорошую девочку, лучше свя­той Маргариты нет. Ее и послали.

Вот прощается она с отцом, с матерью. Они слезы льют, а она говорит:

— Не плачь, отец. Не плачь, матушка. Должна я спасти королевство от погибели. Кроме меня, видать, некому.

Вот поплакали они, простились, пошла святая Маргарита. По дороге еще к соседям забежала, там ее подружка жила. Тоже хорошая девочка. Имя ей было святая Катерина.

Святая Маргарита говорит:

— Прощай, дорогая подружка! Уж нам с тобой не пасти овечек, не плясать на весеннем: лугу, не плести венков из майских цветочков. Я иду спасать королев­ство от погибели.

А святая Катерина отвечает:

— Иди, не бойся. Кроме тебя, видать, некому.

Святая Маргарита говорит:

— А дракон-то огнедышащий.

Но делать нечего, идет она. Идет она, а самой страшно. Страшно-то как! Опалит он ее своим дыха­нием — горючим огнем, останется от нее горстка пепла.