Немец - Шолом Алейхем

Шолом Алейхем

Немец

Сам я, стало быть, как было уже сказано, деражненский, то есть из Деражни, маленького местечка Подольской губернии, совсем маленького. Нынче, правда, Деражня стала вроде города, с железной дорогой, станцией и вокзалом... Когда Деражня сделалась станцией, нам весь мир завидовал: шутка ли - железная дорога! Думали, вот где люди станут зарабатывать. Пригоршнями золото будут загребать, счастье найдут! Понаехало народу из окрестных деревень в город. Хозяева стали перестраивать дома, новые лавки cтавить, повысили таксу на мясо, начали уже подумывать о новом резнике, о новой синагоге, о прирезке земли, чтоб расширить старое кладбище, - словом, стало весело! Шуточки? Железная дорога, станция, вокзал!

Извозчики, правда, поначалу вздумали шуметь, были очень недовольны всей этой затеей, но кто их станет спрашивать? Уложили рельсы, доставили вагоны, построили вокзал, повесили колокол, приколотили доску "Станция Деражня" - и извольте жаловаться стенке!

Когда начали ходить поезда, жена меня спрашивает:

– Что ты думаешь делать, Иойнеле? (Меня звать Иойна.)

– А что, - отвечаю я, - мне делать? Как все, так и я. Все деражненские евреи толкутся на станции, буду и я толкаться.

Взял тросточку, пришел на вокзал и сделался, с божьей помощью, "правителем". Что значит "правитель"? А вот что: человек сторговал вагон пшеницы, он должен вагон нагрузить и отправить, - так вот для этого и существует "правитель". Но так как почти все деражненские евреи сделались "правителями", то вышло скверно, мучаются люди, изворачиваются: иной раз купишь у крестьянина мешок хлеба и продашь его из рук в руки, - либо заработаешь на этом, либо потеряешь; другой раз подвернется кое-что по части маклерства, то-се... Скверно! Нечего делать! Правда, и раньше делать было нечего, но тогда и железной дороги не было, - не так досадно все-таки... К чему же, спрашивается, нам нужны были станция, вокзал, колокол и весь этот тарарам?

И вот случилась такая история... Стою это я однажды на вокзале озабоченный, провожаю почтовый поезд. Третий звонок уже прозвенел, паровоз прогудел, из трубы пар повалил, - гляжу, а на платформе стоит какой-то барин, высокий и тощий, в клетчатых штанах, в высокой шляпе и с множеством чемоданов. Стоит, вытянув шею, и оглядывается как неприкаянный во все стороны. "Этому барину, видать, чего-то требуется", - подумал я и чувствую, будто толкнул меня кто-то сзади: "Подойди, спроси, а вдруг ему что-нибудь нужно?" И только я тронулся с места, он двинулся ко мне навстречу, поднял шляпу и обращается по-немецки, нараспев:

– Гут мо-эн, майн герр! (Добрый день, стало быть, милостивый государь!)

– Пошли вам бог добрый год! - отвечаю я тоже по-немецки, немного по-еврейски, а остальное - руками.

И спрашиваю, откуда он едет? А он мне: не знаю ли я приличной квартиры, "штанцион" для него?

– Ну конечно! - говорю. - Почему же мне не знать?

А сам про себя думаю: "Эх, жалость какая, что у меня не заезжий дом. Будь у меня заезжий дом, я бы его пригласил к себе. Славный, видать, немец, можно было бы кое-что заработать..." Но тут же мелькает у меня другая мысль: "Дурья голова! На лбу у тебя, что ли, написано, что у тебя не заезжий дом? Пускай тебе кажется, что он - заезжий!" И я обращаюсь к нему отчасти по-еврейски, отчасти по-немецки, а остальное - руками.

– Если угодно, майн герр, пусть господин прикажут нанять извозчика, и я их отвезу в лучшую гостиницу, "штанцион", так сказать, первый сорт!

Услыхав такие речи, немец просиял и говорит, указывая рукой на свой рот:

– Найдется ли у вас что покушать? "Шпайзен"?

– Самые лучшие "шпайзен"! - отвечаю я. - Вы, господин немец, получите, бог даст, большое удовольствие, потому что моя супруга, то есть "фрау", замечательный "майстер", ее печение и варение славятся... Ее рыбу мог бы есть сам кайзер, то есть царь Артаксеркс...[1]

– Яволь![2] - весело говорит немец, и глаза у него при этом сверкают, а лицо светится как солнце.

"Умный немец!" - думаю я и без дальних проволочек нанимаю подводу и привожу его прямо к себе домой.

Дома рассказываю жене, что бог послал мне замечательного гостя, немца. Но разве женщина понимает что-нибудь? Она начинает меня крыть, потому что попали мы как раз в злополучный час, когда в доме уборка.

– Что за гости с бухты-барахты?

– Баба, цыц! - говорю я. - Не болтай по-нашему, потому что барин понимает по-немецки!

Но станет она меня слушать, когда уборка в самом разгаре! Метет веником прямо в лицо и ворчит. Она ворчит, а мы с немцем стоим у дверей, ни туда, ни сюда... Кое-как удалось втолковать ей, что немец будет гостить не задаром, что это за деньги и что можно на этом деле кое-что заработать... Думаете, все? Когда я ее уже уговорил, она спрашивает:

– А куда я его положу? В могилу?

– Тихо! Глупая баба! Сказано тебе - помалкивай! Он каждое слово понимает!

Наконец она поняла, о чем речь идет, мы уступили ему нашу боковушку, и жена принялась в одну минутку раздувать самовар и готовить ужин.

Вначале, когда немец увидал нашу комнату, он, правда, малость сморщил нос, будто желая сказать: "Могло быть и получше!" Но что может понимать немец-перец-колбаса? Принесли самовар, заварили чай, а он достал добрую бутылочку рома, выпил (и меня угостил), и все уладилось. Немец разлегся со своими чемоданами как у своего отца в винограднике[3], и мы подружились.

После чая завожу с ним разговор о том о сем, что он тут делает? Чем торгует? Может быть, ему нужно купить что-нибудь или продать? Оказывается, что ничего ему не надо. Какие-то машины, говорит он, должны проследовать, чепуха, прошлогодний снег, - при этом он то и дело заглядывает в печь и поминутно справляется, готова ли пища.

– Вы, - говорю я, - господин немец, видать не дурак покушать?

Но он отвечает что-то ни к селу ни к городу, - понимает разве что-нибудь немчура, когда с ним говорят? Наконец накрыли на стол, подали ужин - свежий бульон с гренками, отварную курицу с манной крупой, с морковкой, с петрушкой, с... (Моя, если захочет, умеет!)

– Благословение восседающим! - произношу я по-древнееврейски.

Но он - ни полслова в ответ, добрался до курицы, как после доброго поста.

– Благословение восседающим! Кушать не просим! Приятного аппетита! повторяю я.

Но он с удовольствием хлебает бульон, молчит, даже спасибо не говорит...

"Хамье! - думаю я. - Да еще и обжора порядочный к тому же!"

Словом, поел он, закурил длинную трубку, сидит и улыбается. Вижу, мой немец озирается по сторонам, ищет, видимо, где бы голову приклонить. А глаза у него слипаются, думают о ночлеге.

Я мигнул своей: "Где, мол, мы его положим?" - "Что значит - где? На моей кровати!" И недолго думая она идет и начинает готовить постель, взбивает подушку как полагается (моя, если захочет, умеет!). Смотрю - немец чем-то недоволен, не нравится ему, видно, что перья летят, крутит носом и начинает чихать на чем свет стоит!

– Растите большой, господин немец! - говорю я ему.

Думаете, он отвечает, говорит спасибо? Какое там! "Грубиян, - думаю я про себя, - и дикарь!"

Жена устроила ему ложе чуть ли не до потолка, под стать царю (моя, если захочет, умеет!), распрощались мы с ним честь-честью, пожелали спокойной ночи и пошли спать.

Поначалу, когда легли, слышу, мой немец спит, не сглазить бы, сладко, храпит как-то странно, сопит, как паровоз, свистит и хрипит, как недорезанный бык, и вдруг вскакивает, кряхтит, ойкает, фыркает, почесывается, плюется и ворчит, потом поворачивается на другой бок, опять храпит, сопит, свистит и снова вскакивает со стоном, фыркает, почесывается, плюет и ворчит... И так несколько раз подряд, а потом как спрыгнет с кровати, и я слышу: мой немец швыряет на пол одну подушку за другой и с особенной злостью произносит какие-то странные, непонятные слова: "Цум тойфель! Сакраменто! Доннер-веттер![4]" Подбегаю к дверям, смотрю в щелочку: мой немец стоит на полу в чем мать родила, скидывает подушки с кровати, плюется и сыплет проклятья на своем языке - спаси господи и помилуй!

– В чем дело, - говорю, - господин немец? - И отворяю дверь.

Тут он как налетит на меня с кулаками, уничтожить хочет... Хватает меня за руку, подводит к окну и показывает, как всего его искусали, потом выгоняет меня и захлопывает дверь.

– Какой-то сумасшедший немец! - говорю я жене. - Чересчур изнеженный! Показалось ему, что его кусают, так он уж из себя выходит!..

– Откуда такое? - удивляется жена. - Ума не приложу! Ведь только на пасху я чистила постель и кровать обливала керосином, - и вдруг клопы...

Утром я думал, мой немец обозлится и удерет куда-нибудь за тридевять земель... Ничего подобного! Снова: "Гут мо-эн!" Улыбается, пыхтит своей трубочкой, снова приказал готовить обед, а пока что к чаю велел отварить яиц всмятку, - сколько, думаете, яиц? Без малого десяток! За завтраком основательно выпил, меня угостил шнапсом - и все хорошо! А наступила ночь опять двадцать пять! Вначале храпел, свистел, сопел и хрипел, потом стонал и охал, фыркал и чесался, плевался и ворчал. И вскакивал, и всю постель на пол скидывал, и сердился, и ругался по-своему: "Цум тойфель! Сакраменто! Доннер-веттеррр!" А наутро - опять: "Гут мо-эн!" Снова пыхтел трубкой, улыбался, ел, выпивал и меня угощал...