Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония - Клаус Манн

Клаус Манн

Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

Посвящается Эрике Манн-Ауден

Часть первая

Глава первая

В комнате было темно, только от двери тянулась тонкая полоса света. Полоса света исчезла, когда кельнер беззвучно закрыл за собой дверь.

— Куда прикажете поставить поднос? — спросил кельнер. Прошло несколько секунд, но из темноты не было слышно ни звука. Кельнер остановился в нескольких шагах от двери в выжидательной позе. После того как он деликатно, но все же настойчиво откашлялся, неподвижно лежащий в постели господин, до подбородка укрытый одеялом, ответил:

— Пожалуйста, сюда, рядом с кроватью, сюда, на столик, голубчик…

Он говорил по-немецки мягко, с певучим акцентом. Кельнер улыбнулся. Ему нравилось обслуживать иностранцев. То, что они с трудом изъяснялись на языке, которым он владел свободно, наполняло его приятным чувством превосходства.

— Прошу, сударь, — проговорил он, и в голосе его слышался легкий оттенок отеческой заботы. Он сделал пару шагов к постели и, придвинув круглый столик, поставил на него поднос.

— Прикажете раздвинуть шторы, сударь? — спросил он, отчетливо выговаривая каждое слово: ведь он имел дело с иностранцем, с пожилым обладателем мягкого голоса, относиться к которому следовало снисходительно и в то же время почтительно, чтобы можно было рассчитывать на чаевые.

— Спасибо, — ответил господин, не шевелясь под стеганым одеялом. — Будьте так любезны, раздвиньте их только наполовину. Я не выношу яркого света, — добавил он с некоторой тоской в голосе, наконец поворачивая голову, чтобы взглянуть на кельнера.

Тот в свою очередь принялся плавными движениями, напоминающими движения человека, ухаживающего за больным, раздвигать тяжелые бархатные шторы. Комната наполнилась светом, и господин в постели непроизвольно зажмурился. Прищуренный взгляд его окинул царящий в этом незнакомом гостиничном номере беспорядок: полураспакованные чемоданы, предметы одежды и книги, как попало брошенные на плюшевое кресло и на комод в стиле ренессанс. «В хорошеньком же состоянии я, должно быть, прибыл сюда вчера вечером, — подумал он. — Ах, разумеется, выпитый в дороге коньяк…» Он с отвращением закрыл глаза.

— Сегодня прекрасный день, — проговорил кельнер строго и в то же время подобострастно. — Чудесный зимний день, — добавил он ободряюще, поскольку иностранец продолжал молчать.

Это не было хорошо знакомое кельнеру строгое и недружелюбное молчание, скорее печальное, беспомощное, чуть ли не робкое. На этом основании кельнер решил обращаться с приезжим как с ребенком. Он энергично и поучительно произнес:

— Вот здесь, рядом с чайником, ваша утренняя газета. — Выдержав небольшую паузу, он не без строгости добавил: — Желает ли сударь немедленно закрыть вопрос?

Приезжий не сразу его понял. Он в некоторой растерянности смотрел на кельнера, стоящего перед ним, высокого и стройного, напоминающего в своем лоснящемся фраке офицера прусской гвардии. Под удивительно проницательным, печально-задумчивым взглядом темно-синих глаз незнакомца подтянутый молодой человек непроизвольно смягчился.

— Угодно ли сударю сразу заплатить? — переспросил он, слегка поклонившись.

Незнакомец приподнялся на локте и торопливо выдвинул ящик ночного столика, в котором среди бумаг лежала серебряная мелочь.

— Ах, разумеется, — ответил он, — конечно, пожалуйста, сколько?.. — Неловкие движения, которыми незнакомец выгребал лежавшие между конвертами, блокнотами и нотными листами деньги, вызвали у кельнера чувство, похожее на умиление. При этом он прекрасно сознавал, что в его социальном положении такого умиления он себе позволить не может, тем более по отношению к некоему странному приезжему.

— Завтрак в номере стоит три марки, — выпалил он, при этом в светлых глазах его промелькнула дерзкая искринка: названная им цена в три раза превышала действительную. В случае неприятностей всегда можно будет сослаться на недопонимание.

— Да, конечно, пожалуйста, — бормотал приезжий, яростно копаясь в выдвижном ящике. Кельнер наблюдал за ним с нарастающей доброжелательностью и с некоторым сочувствием. Редкие, перьями торчащие волосы незнакомца были почти белыми; серо-белого цвета была и довольно коротко подстриженная борода округлой формы, и усы, нависающие над пухлыми, мягкими, ярко-красными губами. Когда, задвинув ящик, приезжий снова приподнялся, лицо его было багрового цвета; он с трудом переводил дыхание.

Он протянул кельнеру две монеты — талер и марку, то есть целую марку чаевых при и без того бесстыдно завышенной цене.

— Дороговато, — заметил приезжий господин и улыбнулся с усталой лукавостью. — Верно, сударь, — ответил кельнер и, к своему собственному удивлению, почувствовал, что краснеет. Он стоял в нерешительности, зажав в руке монеты. Как ни странно, он несколько секунд серьезно обдумывал, не вернуть ли господину часть его денег.

— Вы родом из Берлина? — спросил незнакомец.

Кельнер вновь почувствовал на себе проницательный и печальный взгляд синих глаз.

— Нет, сударь, я из Гамбурга, — сказал он и неожиданно в знак уважения щелкнул каблуками.

— Вот как, из Гамбурга, — повторил приезжий. Он снова неподвижно лежал на спине, но голова его была повернута так, чтобы ему был виден его молодой собеседник. — В Гамбург мне тоже вскоре предстоит поехать; это красивый город.

— А господин сами какой национальности, если позволите спросить? — проговорил кельнер, довольный тем, что так изысканно сформулировал фразу.

— Я русский, — ответил господин и отвернулся. Не глядя на кельнера, он жестом дал ему понять, что тот может идти. Кельнер удалился, беззвучно затворив за собой дверь.

Человек в постели лежал неподвижно с закрытыми глазами. «Боже мой, что я здесь делаю? — думал он. — Зачем я сюда приехал, что мне здесь нужно? Почему я не там, где мне положено быть, Господь непостижимый, почему я не дома? Здесь я ни души не знаю, и меня почти никто не знает. Из меня же хотят посмешище сделать. Это заговор против моей несчастной особы. Да, вся гастрольная поездка — это безумие…» Эта мысль поразила его с парализующей силой. «Я не в состоянии пошевелиться, — подумал он. — Все это так отвратительно, так бессмысленно и до такой степени ужасно, что я больше не в состоянии пошевелиться».

Как бы то ни было, он все-таки зашевелился. Он сел и налил себе чаю. Однако, прежде чем поднести чашку к губам, он раскрыл утреннюю газету от 29 декабря 1887 года. Он пролистал ее и обнаружил на третьей странице следующую заметку:

«Сегодня, 29 декабря, в Берлин прибывает известный русский композитор Чайковский. Многочисленные друзья и поклонники собираются в ресторане „Луттер и Вегнер“ в половине одиннадцатого на утренний прием в честь его приезда».

Петр Ильич скомкал газету и швырнул ее на пол. Он сидел на постели и рычал от ярости. Его лицо побагровело, на высоком лбу его угрожающе выступили набухшие вены. Он бранился себе под нос, как бранятся извозчики и солдаты дома, в России. Он кулаками бил по одеялу, чтобы дать отдушину своей ярости. Постепенно неразборчивые ругательства перешли в связную гневную речь.

— Это непостижимо! — кричал он в пустоту. — Это неслыханно! Что за мерзкая выходка! Меня хотят высмеять! Меня хотят скомпрометировать, это все умышленно! Уж это мне агентское отродье! Ах, этот Нойгебауэр! Этот проклятый Зигфрид Нойгебауэр!

При упоминании имени агента ярость его достигла такой степени, что он не смог усидеть на месте. Пересев на край постели, он стал шарить пальцами ног под кроватью в поисках домашних туфель. Так и не обнаружив их, он коснулся босыми ступнями расстеленного перед кроватью пыльного коврика, имитирующего шкуру белого медведя, и на какое-то мгновение был охвачен чувством отвращения, но в гневе своем тут же забыл о брезгливости и босиком зашагал по комнате. Его длинная ночная рубашка из белого шелка развевалась. Жестикулируя и возмущаясь, он метался между окном и дверью, и стремительные шаги его казались одновременно тяжелыми и окрыленными. Босой, бородатый, в развевающихся белых одеждах, он напоминал охваченного священным гневом отшельника, который мечется в своей келье, как в клетке, возмущаясь мирской подлостью и низостью.

— Многочисленные друзья и поклонники! — язвительно кричал разгневанный Чайковский, остановившись посреди комнаты и размахивая в воздухе кулаками. — Многочисленные друзья и поклонники — это издевательство! Они поместили это в газету, будь она проклята, только для того, чтобы меня скомпрометировать! На самом деле меня здесь ни одна собака не знает, ни одна собака; я здесь совсем чужой. И откуда они знают, что я сегодня в Берлине? Я же здесь только проездом, я рассчитывал на день отдыха, я хотел скрыться. Должно быть, этот господин Нойгебауэр нанял шпионов в Москве и в Петербурге. Он выведал, в какой день я сюда прибуду. Уж этот мне Нойгебауэр! Эх! — Он снова разразился бранью. Поскольку господина Нойгебауэра под рукой не было, он начал топтать ногами скомканную утреннюю газету.