Змеиный поцелуй - Ефим Сорокин

Змеиный поцелуй

Никто не видел, как он вошел в деревню, но наутро все узнали, что поселился ятри на краю рисового поля в хижине умершей бездетной старухи, которую почему-то не сожгли с умершим мужем. Позже выяснилось, что первыми ятри увидели сын брахмана Арун и Мара из табора. В час, когда чаяло взойти солнце, они покинули берег реки, где все вокруг было тайно сопричастным их уединению, и поспешили к опустевшей хижине, у порога которой уже пророс дикий рис. Но внутри хижины, в прямом бледном луче, идущем от прорехи в соломенной крыше, увидели они спящего на земляном полу человека. И долго, дивясь, смотрели на него, потому что ятри был белокож и светловолос. Но ни Арун, ни Мара не могли никому рассказать о ятри, ибо брахман запрещал сыну близко подходить к табору, потому что наты принадлежали к низшей касте. Поначалу говорили, что в таборе о белом человеке сказал ребенок, которому от роду было три дня, и этому многие поверили, потому что у натов уже случалось подобное. Местное предание о любящей змее с девичьим сердцем запечатлело, что пожилая молочница Анасуйия в предрассветный час, когда еще не проснулись и не залаяли деревенские собаки, как обычно, понесла в дом судьи Нидана масло, творог и дахи и в нежном серебристо-молочном свете зари заметила у одинокой хижины красный сполох, который напомнил ей красную юбку Мары. А когда молочница увидела Аруна, прямого, как ствол банановой пальмы, который несмелым и застенчивым шагом шел по земляным перемычкам рисового поля, молочница мягко опустила кувшины на землю, накрыла их большими зелеными листьями и поспешила к хижине, надеясь найти там какие-нибудь улики тайной встречи и из самых лучших побуждений донести о ней брахману. От хижины Анасуйия бежала точно молодая слониха. Сквозь редкие черные усики под крупным пористым носом проступили бусинки пота. Пока брахман совершал омовение и утреннюю пуджу на берегу реки, молочница, точно оживший раскрашенный бут, в нетерпении ходила туда-сюда перед домом жреца, покусывая крашенные бетелем губы.

— Он белый! — воскликнула молочница и всплеснула полными руками навстречу подходящему брахману.

— Кто белый? — отрешенно переспросил жрец, думая о твороге, который, по обычаю своему, Анасуйия непременно расхваливала. Брахман не находил взглядом ни кувшина, ни крынки.

— У него белая кожа… светлые волосы! — Молочница поправила на полной груди яркую накидку. — Белый человек в заброшенной хижине!.. От маковицы до века левого глаза у него жуткий шрам!

— Шрам? — в раздумье произнес брахман. — Если он плохой человек, пусть его боги позовут его обратно!.. Что он делает в хижине?

— Он спит, — загадочно произнесла Анасуйия.

— Спит? — переспросил брахман таким тоном, будто молочница поведала о чем-то необычном.

— Да, он спит. — И молочница взахлеб зашептала брахману на ухо. Тот сорвал с кустарника лист, выдавил на нем ногтем несколько знаков и протянул записку молочнице с просьбой отнести судье Нидану. Молочница завернула листок в уголок сари и поспешила к дому судьи.

Судья Нидан умел выколачивать из людей налоги, поэтому крыша его дома была восьмискатной и, понятно, крыта черепицей. Староста деревни был глубоким стариком, и все обращались к Нидану. И раджа был доволен Ниданом. Кроме того, судья понимал толк в рисе и шерсти. В последнее время Нидан вел себя так важно, будто уже купил себе слона. Несмотря на раннее утро, тонкие острые усики судьи были уже подщипаны. Он прочитал записку брахмана и позвал своих молчаливых братьев, которые помогали ему собирать налоги. Чуть задрав свой хищный нос, Нидан благосклонно слушал молочницу, а та, видя благорасположение судьи, рассыпалась в подробностях. Слуга принес Нидану белый плащ.

Подходя к хижине на краю рисового поля, судья увидел, что возле нее собралась чуть ли не вся деревня. Пришли даже наты из табора, пришел даже их вождь, у которого на груди висел амулет, как говорили, с костью дьявола. Пришел даже нелюдимый перевозчик, оставив без присмотра свой бамбуковый плот на берегу реки. В зарослях манговых деревьев, у белого коня ятри, среди детворы, блеснула острая лысина брахмана.

Когда брахман в сопровождении Нидана подошел к хижине, все расступились…

Несколько лет спустя, за девять дней до Филиппова поста, милостью Божьей пройдя три моря, в Крыму, в умирающей генуэзской Кафе, на русском подворье, Офонасей Микитин будет рассказывать купцам о своем хождении, но из всех мест, которые посетил, подробно остановится на одной ындийской деревне, название которой не произнесет, а об остальных местах, которые посетил, скажет вкратце, дабы пребывание его в этой загадочной деревне стало мало-мальски понятным. И когда Офонасей рассказывал о тех днях, ему самому они казались лучше, интереснее, чем когда он проживал их. Никто ничего не мог понять относительно имен, потому что Офонасей изменил имена, дабы по ним нельзя было определить местность, где происходили события. Даже времена года как бы накладывались друг на друга, и это было сделано рассказчиком сознательно, дабы недобрый пытливый ум, по географической карте идя вслед за русичем по Ындии, не смог выведать местопребывание катакомбных христиан.

— Каким богам ты молишься? — спросил меня брахман.

— Христу Распятому, я — христианин, — и сказал ему веру свою. Христа он не знал. Это смутило меня. И, полный сомнений, я спросил себя, не зря ли я сделал крюк и пришел сюда, не облазнился ли я, не обманул ли меня ходжа Махмет хазиначи в Джуннаре.

Нидан первым признал во мне купца. Он слышал про Московию, но про Тверь не слыхал. Присел рядом, и я долго описывал ему гостиный двор в Твери, мясные, сурожские, ножевые ряды, рассказывал, какие звери, птицы и люди живут на Руси. Немного приукрашивал, не без этого, и Тверь с моих слов становилась похожа на снежную морозную сказку и, должно быть, казалось не менее загадочной, чем Ындия из Твери. В то время я уже тосковал по родине и подробно описывал Нидану волжские просторы, сильное и спокойное движение воды, неварное солнце, от которого всюду — мягкий блеск, описывал благорастворение воздухов, напоенных смолистым запахом елей и сосен… Налох? Налох есть, как не быть! Только плати!.. Оборони, Боже!..

Молодая красивая натка провела пальцем по своему лицу, как бы повторяя безобразную извилину моего шрама, и, вопрошая, посмотрела мне в глаза. И я рассказал ей, как по пути в Ындию, близ Азътархана, трое татар предупредили, что пара сотен головорезов сторожат нас ниже по Волге, чтобы ограбить и взять в полон. Мы одарили азътарханских татар, и они поклялись бесшумно провести нас мимо засад, но сбежали, как только наши ладьи запутались в рыболовных сетях. Мы сражались, и в одном из нападавших, прежде чем его сабля рассекла мне лицо, я узнал татарина, которого одарил сукном. И когда я рассказал об этом, вокруг меня недовольно и осуждающе зашумели. «Слава Богу, — подумал я, — у народа, к которому я попал, не считается за добродетель обмануть и ограбить иноплеменника». В темных очах молодой натки (как пишут бесерменские витии) я уловил пламенную страсть.