На прибрежье Гитчи-Гюми - Тама Яновиц

Тама Яновиц

На прибрежье Гитчи-Гюми

Посвящается Дэвиду Яновицу

За ужином то вилки,то ножи – все валитсяиз рук. Все как-то не с руки.

В рыбе кости. В суфлескорлупа. В печенье песок.Мы жуем и жуем. И коль милосердие

начинается с дома, то мы – на Луне,смотрим в калейдоскоп,но с обратной его стороны,

как наша скрипучая мебельпошла ходуном. Пластинкискривились в подвале.

На вертушку, как туша на вертел,насаженный, вальс стонет,покуда наш отпрыск мясистый орет.

Пора обменять его в «Сирсе».Платили мы не за такого.Детали его проржавели.

Мы завещаем себя для науки.Лондон иль Ларчмонт звонит,кто-то настойчиво ждет,

когда мы отчалим. Кому-тонужен желудок, сердце и глаз.Добрых вестей ждать недолго.

Придет человек с пылесосомвысосать мертвые клетки из нашей кровати.Мир станет ужас внушать.

Но никого не колышет.Над окосевшим нашим столомвоздух даже не дрогнет.

Из наших собранный деталей анонимбудет палец сосать, уклоняясьот низколетящих столовых приборов.

1

Мама достала упаковку яиц.

– Только не это! – закричал Леопольд. Ему недавно исполнилось шесть. – Опять яйца? – Он взял коробку, отнес ее в кухонный закуток и принялся разбивать яйца в миску.

Через час он позвал нас ужинать. Когда мы уселись, он вышел из кухни, неся в руках нечто очень похожее на суфле, только формы для суфле у нас нет, поэтому он приготовил это в стеклянном противне для лазаньи.

– Леопольд! – воскликнула мамочка. – Чудо какое! Откуда ты знаешь, как это делается?

– По телевизору видел, – сказал он.

Суфле, или что это там было, оказалось чуть суховато, но мамочка сказала, что теперь будет искать на распродажах Армии спасения настоящий сотейник. Мы все были потрясены. Польщенный Леопольд скромно потупился. Такого огромного носа я не видела ни у одного ребенка. У него отец немец.

– Твой отец был шеф-поваром, Леопольд! – внезапно заявила мамочка. – Я разве не говорила? Или просто поваром – точно не помню.

– Кровяная колбаса, кислая капуста, – сказала Мариэтта, накручивая на палец прядь белокурых волос, – венский шницель и креплах.

– Кажется, ты говорила, что он был кинооператором, – сказал Пирс.

– Да ну, – махнула рукой мамочка, – какая разница.

Вид у Леопольда был смущенный, и уши покраснели. Он вообще не любит мамочкиных разговоров о его отце, а она о нем говорит так же часто, как и о других отцах.

– Я тебя обожаю, – сказала она вдруг.

Леопольд вскинул на нее глаза.

– За что? – спросил он почти сердито.

Повисла пауза.

– Не знаю, – ответила мамочка.

– А сколько тут калорий? – поинтересовалась Мариэтта.

– Наверное, около шестисот, – ответил Леопольд и нервно прикусил губу.

– Всего? – спросила мамочка. – Или в одной порции?

– В одной порции, – сказал Леопольд.

Мамочка с Мариэттой отложили вилки.

– «И простились с Миннегагой, – мрачно сообщила Мариэтта, уставившись в пустоту, – Приготовили могилу ей в лесу глухом и темном».[2]

– В следующий раз могу сделать без масла, – сказал Леопольд. – Или без сыра.

– А мне, например, понравилось, – сказала я.

Теодор запел:

Когда роза отцветает,Остаются лепестки.Когда вилкою махаешь,Ей горох не подцепить.

Голос у него скрипучий, и поет он, по-моему, отвратительно.

– Это мои новые стихи, – сказал он. – Как вам?

– Неплохо! – ответила мамочка. – Дети, кто мне нальет джина с тоником?

– Неплохо? – переспросила Мариэтта. – Мама, это же просто ужасно.

– Ты права. – Теодор уронил голову на руки. – Это ужасно. Я бездарен.

Леопольд, самый младший из нас, шестилетний, встал и завертел бедрами.

– А мне понравилось, Теодор! – воскликнул он и запел под Элвиса:

Когда роза отцветает,Горох с вилки упадает.

Раздался стук в дверь. Когда кто-нибудь стучит в дверь нашего трейлера, он ходуном ходит. Теодор говорит, что, если мы не подложим под колеса кирпичи, в один прекрасный день трейлер скатится в озеро. Секунд тридцать все молчали.

– К нам пришли, – сказала наконец мамочка. – Может, кто-нибудь пойдет откроет?

Леопольд вскочил.

– Я как раз собирался налить тебе джина с тоником, ма, – сказал он.

Больше никто не пошевелился.

– Не пойду, – заявила Мариэтта. – Вдруг это грабитель? Или насильник?

Она полезла в мамину сумочку и вытащила пудреницу. К крышке пудреницы была прилеплена жвачка. Мариэтта припудрила замызганной пуховкой свой крохотный носик, хоть в этом не было нужды, и ноздри у нее стали как будто в муке. Но я промолчала.

– Не говори ерунды, – сказала мамочка. – Теодор, пойди посмотри, кто там.

– Не пойду, – ответил Теодор, накладывая себе еще Леопольдова месива. – Мы никого не ждем.

– Мы никогда никого не ждем! – пискнул с кухни Леопольд.

– Пирс, иди открой дверь, – сказала мамочка.

Она сколупнула со стола полуобсосанный изумрудно-зеленый леденец и машинально сунула его в свои коралловые уста.

– Не пойду, – сказал Пирс. – Я боюсь.

– Дети, какие же вы все идиоты. – Мамочка подцепила подгорелый кусочек суфле.

– А сама-то чего не откроешь? – буркнул Пирс и, щелкнув зажигалкой, принялся вертеть ее в руках, пытаясь разглядеть, сколько осталось газа.

– Мод, иди ты, – сказала мамочка. – Твоя очередь.

– Вот-вот, – кивнул Теодор и стряхнул с воротника невидимые крошки. Его рубашка в бело-розовую полоску была, как всегда, выглажена безукоризненно. – Твоя очередь. Иди открывай.

– Здесь я даю указания, – сказала мамочка и, забрав у Пирса зажигалку, сунула ее в карман. – Мод, будь добра, узнай, кто там.

– Может, он уже ушел, – сказала я.

Но тут снова раздался стук. Я встала.

– Я пойду в спальню, – сказала мамочка и тоже встала.

Я пошла к двери. Дверь алюминиевая, и до нее от стола всего пара футов.

– Кто там? – Я выглянула в окно. – Никого, – сообщила я. – Наверное, он ушел.

Я направилась обратно к столу, но тут Мариэтта завизжала:

– Он в окно заглянул!

Я открыла дверь и шагнула наружу.

– Привет, – сказала я.

Мужчина отошел от окна и посмотрел на меня. У него были ярко-синие глаза с черными ресницами, вызывающе красивые коралловые уста, темные вьющиеся волосы и наш пес Трейф на веревке.

– Эта собака! – Он почти кричал. – Вы знаете, кто ее владелец?

– Пес наш, – ответила я и, спустившись со ступенек, взяла из рук мужчины веревку. – Прошу прощения. Он вас побеспокоил?

– Я решил, он потерялся, – сказал мужчина. – И к тому же тяжело болен.

– Он не болен, – ответила я. – Это голая собака. У них шерсть не растет.

– Никогда таких не встречал, – сказал мужчина удивленно. – Что это за порода?

– Ксолоцкуинтль, – сказала я. – Раньше их называли мексиканскими голыми. Ацтеки их ели. Мы даже нашли рецепт, но нужен сотейник. Вы знаете, что такое сотейник?

– Что? Да, кажется, знаю, – сказал он. – Это посуда для тушения в духовке. А почему вы спрашиваете? Это такая шутка?

– У вас акцент, – пояснила я. – Поэтому я подумала, вдруг вы этого слова не знаете.

– Я англичанин.

– Да, там у вас есть сотейники, – сказала я. – В рецепте говорится, что собачье мясо кладется на дно, а сверху – индюшатина. Очевидно, собачье мясо невкусное, поэтому его и маскируют индейкой. Моя мама их разводит – в смысле, собак, а не индеек. Домашней птицей здесь интересуюсь только я. Трейф, негодник!

Я шагнула к двери. Мужчина продолжал как-то странно на меня смотреть.

– Я живу там, у шоссе, – сказал он. – Снял дом на зиму.

– Будьте осторожны, – сказала я, открывая дверь.

Пес шмыгнул внутрь.

– Почему? – спросил мужчина.

Я обернулась к нему.

– В подвале вашего дома обитают коричневые пауки-затворники.

– Что это такое? – спросил он.

– Это такие ядовитые пауки, – ответила я, откинув со лба челку.

– Меня никто не предупредил, – сказал он и нервно отпрянул, словно одним из этих пауков была я.

– Приходил дезинсектор, осуществил санобработку – и под нашим трейлером, и в подвалах домов на шоссе. Но все-таки будьте поосторожнее.

Решив, что слишком много болтаю, я смутилась и ушла. Мамочка из спальни так и не выходила, но все остальные сидели за столом.

– Кто это был? – спросила Мариэтта.

– Мужчина, – ответила я. – Видать, Трейф сбежал и крутился у дома Колманов. Этот человек снял его на зиму. Он невероятно красив и говорит с благородным британским выговором.

– Сколько ему лет?

– Полагаю, тридцать четыре года, – сказала я – Такой мужественный, прекрасно одет. Вид ухоженный.