Со спичкой вокруг солнца - Семен Нариньяни

Семен Нариньяни

КАК ОЧЕРКИСТ СТАЛ ФЕЛЬЕТОНИСТОМ

Прежде чем написать в «Комсомольской правде» свой первый фельетон, я напечатал не меньше полусотни очерков и корреспонденции. В те годы в нашей газете работало много талантливых очеркистов: Сергей Диковский, Алла Крылова, Сергей Крушинский, Евгений Воробьев, Николай Том (Кабанов), Евгений Кригер, Елена Кононенко, Зиновий Румер, Юрий Жуков, Михаил Розенфельд, Евгений Рябчиков, Зиновий Чаган… Иногда в одном номере печаталось по два-три очерка сразу. На второй странице очерк производственный, на третьей — морально-этический, на последней — спортивный или научный.

Очерк в те годы был в «Комсомольской правде» жанром № 1. Очерки обсуждались на летучках, производственных совещаниях. Бывало и так: очерк еще не напечатан, а о нем уже говорят, спорят. Крушинский или Жуков приносят секретарю редакции Мирону Перельштейну очередной опус, а тот созовет к себе пять — десять человек и говорит автору:

— Читай вслух!

По окончании чтения начинаются споры, даются советы автору. Очерки обсуждали не только очеркисты, но и читатели. Производственный очерк вызывал по сто — двести откликов, а на очерки, трактующие морально-этические темы, приходило и больше откликов — тысяча — полторы тысячи. Я, как и другие очеркисты «Комсомолки», ходил именинником. Как будто хорошо!

И вдруг сладкой моей жизни приходит конец.

Как-то утром к нам в отдел заходит главный редактор, смотрит на меня; говорит:

— Выручай, друг Сенечка. Вызволяй из беды!

— К завтрему в номер нужно срочно написать очерк?

— В завтрашний номер у редакции имеется семь очерков и ни одного фельетона. Возьмись, напиши.

— Так сразу?

— Пиши не сразу. Приноси через неделю.

— А вдруг не получится?

— Берись, старик, пробуй свои силы. Уж больно хочется, чтобы в нашей газете, как в «Правде», рядом с очерком печатались бы и фельетоны.

Главный внес предложение и ушел. Я поворачиваюсь к друзьям-очеркистам, жду, что скажут они, а друзья не говорят ни «да», ни «нет», только один Сережа Крушинский ведет меня к окну, говорит:

— В очерке, Сенечка, ты если еще и не стопроцентный мастер, то какой-никакой подмастеришка. А учиться писать фельетоны ты должен начинать с азов…

— Ну и начну, — брякнул я по-мальчишески, не подумав…

И не только брякнул, но и поступил как мальчишка. Не измерив глубины, зажмурился и кинулся вниз головой в омут. Сочинил и понес главному свой первый фельетон. Напечатали. Потом написал второй, третий, четвертый. Жду, когда друзья-очеркисты соберутся, выскажут свое мнение. А они не собираются, сердятся, зачем изменил дорогому сердцу жанру. Тогда я стал вызывать ребят на разговор. Встречу Кого в редакционном коридоре, стукну кулаком в грудь, спрашиваю:

— Ну, как?

А ребята снисходительно пожимают плечами:

— Ничего…

А как понимать это «ничего»: ничего — хорошо или ничего — плохо? Неизвестно. Я разозлился и решился на отчаянный шаг — пойти к Мих. Кольцову и узнать его мнение о своей работе. Но Мих. Кольцов не Мих. Розенфельд, не Юр. Жуков. Встретившись в редакционном коридоре, его не стукнешь кулаком в грудь, не спросишь как комсомолец комсомольца:

— Ну как, коллега?

Да и какой я коллега Мих. Кольцову. Кольцов — мэтр. Признанный лидер советских фельетонистов, а я еще даже не подмастеришка!

Я с Мих. Кольцовым ни разу не встречался, ни разу не говорил. Хотя вру, одна встреча была. Состоялась она в мае 1925 года, накануне выхода первого номера тогда еще не существовавшей «Комсомольской правды». Мих. Кольцов обещал молодежной газете фельетон. Обещал не мне, а редактору. На меня же, как на самого младшего по возрасту сотрудника, были возложены другие, более скромные обязанности. Добежать с Ваганьковского переулка, где располагалась в то время редакция «Комсомолки», до Тверской улицы, где была редакция «Правды», и доставить в «Комсомолку» для посылки в набор тот обещанный нам фельетон. Я хотя и значился по редакционным спискам литературным сотрудником, а не рассыльным, на полученное курьерское задание не обиделся. Наоборот, был даже горд. Еще бы, это задание давало мне возможность встретиться, познакомиться с журналистом Мих. Кольцовым, моим кумиром, из-за фельетонов которого я уже с тринадцати лет стал выписывать московскую «Правду» по своему домашнему адресу: Ташкент, Гоголевская улица, дом 56. Одним духом добегаю до Тверской, взлетаю по лестнице на верхний этаж и останавливаюсь на пороге комнаты, в которой работает Мих. Кольцов. Стучу в дверь и, хотя в ответ не слышу приглашения: «Входите», вхожу. Комната пуста, тем не менее я остаюсь в ней. Шарю любопытным взором вокруг. Меня все интересует здесь. Стол, за которым работает Кольцов, стул, на котором он сидит. Стул самый обычный, такой же, как у нас в редакции, и я все же сажусь на него, проверяю, как ведет себя этот стул не порожняком, а под всадником. Сел, увидел на столе ручку, не вечное перо системы «Монблан», которое в те годы входило в моду, нет. Я вижу обычную деревянную вставочку, которой пишут школьники, и спешу макнуть ее в чернила. Макаю и пишу на листе бумаги: Мих. Кольцов. И за этим не совсем красивым занятием меня застает врасплох хозяин комнаты.

— Так, так! — говорит он, неожиданно открывая дверь.

Я вскакиваю с чужого стула, начинаю глупо оправдываться:

— Простите, очень хотелось попробовать перышко, которым вы пишете свои фельетоны. Перышко хорошее.

— Раз понравилось, берите на память.

— Зачем? Не нужно. Я просто случайно взял в руки вашу вставочку.

— Вы, собственно, кто?

— Сотрудник «Комсомольской правды», прислан за фельетоном, который вы нам обещали.

— Простите, фельетон еще не готов.

— Ох, — вырвалось у меня.

— Зря охаете. Через час фельетон будет готов. Вы пока пройдите в вестибюль, посидите, подождите.

Я пошел, но до вестибюля не дошел, так как столкнулся в коридоре лицом к лицу с рыжеусым мужчиной, который шел в обнимку с пишущей машинкой в комнату, из которой я только что вышел.

Вот это да! Я осрамился, да еще как! Проверял перо, которым писал Мих. Кольцов, а перо, оказывается, лежало на письменном столе для мебели, ибо Мих. Кольцов не писал свои фельетоны, а диктовал их прямо на машинку. Это было для меня в новинку. Мне было всего семнадцать, это, однако, не мешало мне считать себя бывалым журналистом. Еще бы, я приехал в Москву не откуда-нибудь, а из самого Ташкента, где два года юнкорил в комсомольской газете. У нас в то время работали — правда, не в комсомольской газете, а в республиканской — такие первоклассные фельетонисты, как Мих. Дир (Рогов), Эль-Регистан и Леонид Ленч, но я не слышал, чтобы кто-нибудь из них диктовал фельетон на машинку. Да что фельетон, заставь меня продиктовать на машинку обычную пятистрочную заметку, я бы замолк, поперхнулся уже на втором-третьем слове. А Мих. Кольцов диктовал не отдельными словами, а целыми фразами. Отдиктует до точки, остановится, обдумает следующее предложение. Паузы были разной длины, на десять секунд, полминуты. Чуток помолчит автор и снова диктует. На моих глазах совершалось чудо, рождался фельетон. Конечно, не на глазах, ибо я стоял за дверью и ничего не видел… Зато я все слышал, так как пока диктовался фельетон, стоял в коридоре, боясь проронить хоть слово. С того дня прошло сорок семь лет, а я до сих пор помню первую фразу фельетона «Проект Владимира Шифера», напечатанного в первом номере «Комсомолки». Вот она: «Письма я получаю разные».

По коридору ходили сотрудники, посетители редакции. Меня толкали, а я упрямо стоял и слушал. Уборщица, подметавшая коридор, хотела сдвинуть меня с места и нарвалась на такой рык, что уже не делала попыток беспокоить меня. Таким образом, прежде чем прочесть фельетон Мих. Кольцова, предназначенный для еще не родившейся «Комсомольской правды», я прослушал его от первой до последней фразы в исполнении самого автора. Автор, как вы, очевидно, помните, сказал:

— Через час фельетон будет готов…

Фельетон был готов не через час, а через два, и все равно здорово. Никто из известных мне журналистов не писал так быстро. Ни Мих. Дир, ни Эль-Регистан. Правда, я не видел, как писали Дир и Регистан. Не видел, тем не менее знал, ибо у провинциальных газетчиков не было тайн от народа. Они знали все друг о друге.

И вот раздается последняя фраза фельетона. Рыжеусая машинистка, вернее, машинист отстукивает последнюю точку и, обняв свой ундервуд, выходит в коридор. Говорит мне:

— Входите!

Вхожу и получаю из рук Мих. Кольцова готовый фельетон, галопом говорю «спасибо» и галопом устремляюсь к себе на Ваганьковский переулок. И этот галоп подводит меня. Из-за глупой спешки я забываю взять перо, подаренное мне Мих. Кольцовым. Ах, как я ругал себя за забывчивость не в тот день, а через много лет спустя, когда стал старше. Конечно, я знал к тому времени твердо, что Мих. Кольцов писал свои фельетоны не обычной вставочкой, а диктовал их на машинку. Пусть не писал, а мне все равно было жалко провороненного подарка. Не только мне, но и моим сыновьям и даже моим внукам было бы приятно, если бы на письменном столе их отца и деда лежало бы сейчас то самое перо, которое в далеком двадцать пятом году лежало рядом с чернильницей самого Мих. Кольцова.