Самые знаменитые расследования Шерлока Холмса - Артур Дойл

Артур Конан Дойл

Самые знаменитые расследования Шерлока Холмса

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

Приключение «Скандал в Богемии»

Для Шерлока Холмса она всегда Та женщина. Я редко слышал, чтобы он упоминал ее как-то иначе. В его глазах она затмевает и повергает в прах весь свой пол. Нет, не то чтобы он испытывал к Ирен Адлер чувство, сходное с любовью. Все эмоции, а эта особенно, были неприемлемы для его холодного, точного и превосходно уравновешенного интеллекта. Он, как я понимаю, был идеальнейшей логично рассуждающей и наблюдающей машиной, какую только видел мир, но в роли влюбленного он поставил бы себя в фальшивое положение. В разговорах он никогда не касался нежных чувств, разве что с презрительной усмешкой и колкостями. Однако наблюдателю они служили отличным подспорьем, чтобы срывать покров с людских побуждений и поступков. Но натренированному логику допустить подобное вторжение в собственный тонкий и сложно сбалансированный темперамент значило бы создать отвлекающий фактор, могущий поставить под сомнение все достижения его разума. Песок в чувствительном приборе или трещинка в одном из его собственных увеличительных стекол повредили бы им не меньше, чем какая-нибудь сильная эмоция такой натуре, как его. И, тем не менее, одна-единственная женщина для него существовала, и женщиной этой была покойная Ирен Адлер сомнительной и двойственной репутации.

Последнее время я редко виделся с Холмсом. Мой брак отдалил нас друг от друга. Собственное безоблачное счастье и сосредоточенные на домашнем очаге интересы, владеющие мужчиной, впервые ставшего главой семьи, поглощали меня целиком. Тогда как Холмс, чей богемный дух не терпел какого-либо общества, оставался в нашей квартире на Бейкер-стрит, погребенным в своих старинных книгах, переходя из недели в неделю от кокаина к сосредоточенности на очередном деле, от вызванной наркотиком дремотности к яростной энергичности его неуемной натуры. Он по-прежнему был глубоко увлечен изучением преступлений и сосредоточивал свои колоссальные способности и необычайный дар наблюдательности на исследовании тех улик и разъяснении тех тайн, которыми официальная полиция прекращала заниматься, объявляя их безнадежными.

Время от времени до меня доходили сведения о делах, им раскрываемых: о его вызове в Одессу в связи с убийством Трепова, о том, как он разобрался в загадочной трагедии братьев Аткинсонов в Тринокмали, и, наконец, о миссии, которую он столь тактично и успешно выполнил по поручению королевского дома Голландии. Помимо этих свидетельств его деятельности, которые я всего лишь делил с остальными читателями газет, я практически ничего не знал о моем недавнем друге и товарище.

Как-то вечером 20 марта 1888 года на обратном пути от пациента (я теперь возобновил практику) я оказался на Бейкер-стрит. Увидев достопамятную дверь, навсегда связанную для меня с моей женой и с мрачными эпизодами «Этюда в багровых тонах», я ощутил непреодолимое желание повидать Холмса и узнать, на что он тратит свои экстраординарные способности. Его комнаты были ярко освещены, и, взглянув на них, я дважды увидел, как темный силуэт его высокой худощавой фигуры мелькнул за опущенной шторой. Он расхаживал по комнате быстро, целеустремленно, опустив голову на грудь и заложив руки за спину. Мне, хорошо знакомому со всеми его настроениями и привычками, этот его вид и движения сказали о многом. Он опять работал. Он вырвался из наркотических грез и подбирал ключ к решению какой-то новой проблемы. Я позвонил в дверь и поднялся в квартиру, часть которой когда-то была моей.

Встретил он меня сдержанно (его обычная манера), хотя, думаю, он был рад увидеть меня. Почти без единого слова, но с дружественным взглядом, он указал мне на кресло, пододвинул портсигар и кивнул на винный шкафчик и сифон в углу. Затем встал перед камином и оглядел меня своим особым интроспективным взглядом.

– Брак идет вам на пользу, – сказал он. – По-моему, Ватсон, с тех пор как я видел вас в последний раз, вы прибавили в весе семь с половиной фунтов.

– Семь, – поправил я.

– Да? Мне кажется, чуть побольше. Самую чуточку, думается мне, Ватсон. И снова практикуете, как вижу. А вы не говорили мне, что намерены снова запрячься.

– Так откуда вы знаете?

– Я это вижу. Вывожу дедуктивно. Откуда мне известно, что вы недавно сильно вымокли, а ваша служанка очень неуклюжа и небрежна?

– Мой дорогой Холмс, – сказал я, – это уж чересчур. Живи вы на несколько веков раньше, вас непременно сожгли бы. Мне, правда, в четверг пришлось совершить загородную прогулку, и домой я вернулся в жутком виде, но поскольку я сменил одежду, то не понимаю, каким образом вы узнали про это. Что до Мэри-Джейн, она неисправима, и жена как раз отказала ей от места, но, опять-таки, не вижу, как вы могли это установить.

Он усмехнулся про себя и потер ладони длинных нервных рук.

– Ничего нет проще, – сказал он. – Мои глаза говорят мне, что на подошве вашего левого башмака, там, где на нее падает отблеск пламени, тянутся шесть почти параллельных царапин. Совершенно очевидно, что появились они оттого, что кто-то с большой небрежностью отскребал там засохшую грязь. Отсюда, как видите, мой двойной вывод: вас настигла непогода, и ваша обувь оказалась во власти особо вредного для нее образчика лондонской служанки. А что до вашей практики, так когда ко мне входит джентльмен, благоухающий йодоформом, с темным пятном от ляписа на правом указательном пальце и с выпуклостью с бока цилиндра, указывающей, куда он припрятал свой стетоскоп, я был бы полным тупицей, если бы не определил, что он – активный член медицинской профессии.

Я не мог не засмеяться легкости, с какой он объяснил процесс этой дедукции.

– Когда я слышу ваши доводы, – заметил я, – разгадка всегда кажется мне столь до нелепости простой, что кажется, будто я сам мог бы сделать тот же вывод, однако всякий раз я оказываюсь в тупике, пока вы не объясните ход ваших рассуждений. А ведь глаза у меня, полагаю, не хуже ваших.

– Совершенно верно, – ответил он, закуривая сигарету и опускаясь в кресло. – Вы видите, но вы не наблюдаете. Разница очевидна. Например, вы часто видели ступеньки, по которым поднимались сюда из прихожей?

– Да, часто.

– И как часто?

– Ну, сотни раз.

– Так сколько их всего?

– Сколько всего? Не знаю.

– Вот именно! Вы не наблюдали, хотя и видели. Как раз об этом я и говорю. Ну, а я знаю, что ступенек семнадцать, так как и видел, и наблюдал. Кстати, поскольку вас интересуют эти задачки и поскольку вы столь любезно описали два-три моих пустячных расследования, вас, возможно, заинтересует вот это.

Он перебросил мне лист плотной бумаги розоватого оттенка, который лежал развернутый на столике.

– Пришло с последней почтой, – пояснил он. – Прочтите-ка вслух.

Письмо было без даты и без подписи или адреса.

«Будет визит к вам сегодня вечером без четверти восемь, – гласило оно, – джентльмена, который желает посоветоваться с вами по делу глубочайшей значительности. Ваши недавние услуги одному из королевских домов Европы показали, что вы принадлежите к тем, кому можно доверять дела, важность которых едва ли преувеличить можно. Такие отзывы о вас мы отовсюду получили. Так будьте дома в этот час и не удивляйтесь, если ваш визитер в маске будет».

– Таинственно, ничего не скажешь, – заметил я. – Что, по-вашему, оно означает?

– У меня еще нет данных. А строить теории без данных – непростительная ошибка. Незаметно для себя начинаешь подгонять факты под теорию, вместо того чтобы теория подгонялась под факты. Но само письмо. Какие выводы оно вам подсказывает?

Я тщательно рассмотрел почерк и исписанный лист.

– Писавший, предположительно, богат, – сказал я, пытаясь следовать методам моего друга. – Такая бумага стоит не дешевле полукроны за пачку. Она исключительно плотная и жесткая.

– «Исключительно» очень точное слово, – сказал Холмс. – Это вовсе не английская бумага. Поднесите лист к свету.

Я послушался и увидел большое «Е» с маленьким «g», еще «Р» и большое «G» с маленьким «t» в самой текстуре листа.

– К каким выводам вы пришли? – спросил Холмс.

– Без сомнения, имя фабриканта, а вернее, его монограмма.

– Вовсе нет. «G» с маленьким «t» подразумевают «Geselleschaft», немецкое слово, означающее «компания». Обычная аббревиатура, как наше «К°». «Р», естественно, означает «Papier» – «бумага». Теперь «Eg». Заглянем в наш Континентальный справочник. – Он снял с полки тяжелый коричневый том. – Эглоу… Эглониц… А, вот! Эгрия. Немецкоязычное государство в Богемии по соседству с Карлсбадом. «Примечательно как место смерти Валленштейна и многочисленными стекольными и бумажными фабриками…» Ха-ха, мой мальчик, какой вывод вы сделаете из этого?

Его глаза торжествующе заблестели, и он послал к потолку триумфальное облако табачного дыма.