Книга жизни - AnDie

AnDie

Книга Жизни

Licensed under CPL

http://neon-inc.ru/irc/cpl.txt

by Neon inc http://neon-inc.ru/

for http://www.fictionbook.ru/

Дзззззззынь!..... Hет. Дззззззыыыыыыыыыыыыынь!!!!..........Hеееееееееет! Дзындзыньдзыньдзыньдзыньдзыньньньньньньньнь!!!!!!!!!!!!!......ДА ПОШЕЛ ТЫ! Переворачиваюсь на другой бок. Щекочет пятки. ГАД! Кутаюсь в одело, пытаясь ускользнуть от садиста. Получилось... ПОШЕЛ ВОH, Я ХОЧУ СПАТЬ!!! Пара хороших затрещин и поток ледяной воды не оставляют надежды на то, чтобы досмотреть сон. Ах, какой был сон... БУДИЛЬHИК! После щекотки, подзатыльников и холодного душа эти твари имеют обыкновение оглушительно взрываться. Я рывком скинул одело и сел. Пытаясь сфокусировать зрение, я тупо гляжу на дыру в обоях и штукатурке. В самой стене дыра заделана свежей кирпичной кладкой, и поэтому кажется, что дыры в стене нет, хотя я точно знаю, что ТАМ ЕСТЬ ДЫРА. У моего предыдущего соседа был будильник той же марки, что и у меня. Я это точно знаю, потому что видел точно такой же будильник, как и у меня, у моего предыдущего соседа на тумбочке возле его кровати. Много-много раз. Точнее, каждый раз, когда эта проклятая стена становилась прозрачной. Она и теперь часто норовит пропустить через себя свет и цвет с той стороны– у нее это почти получается. За исключением того места, где дыра в обоях и штукатурке– там видно только свежую кирпичную кладку. Черт знает почему– наверно, кирпичи какие-то другие. Ими заложили дыру в стене, которая образовалась после того, как у моего предыдущего соседа взорвался будильник. Будильник взорвался, отчаявшись разбудить его каким-то другим, менее радикальным способом. Правда, соседа он тогда не разбудил, зато разбудил меня, отчаянно ругавшегося тогда спросонья, и пытавшегося понять, что в моей спальне делают мозги, куски легких, зубы, осколки черепа, оторванные пальцы, остатки скелетно-мышечной системы, оплавленные дужки очков и дымящиеся куски пижамы, принадлежавшей моему соседу. Самое обидное, что я встаю на сорок минут позже, чем мой бывший сосед, хотя теперь он уже точно никуда не встает. Теперь за стеной с дыркой, заложенной непрозрачными кирпичами, живет совершенно другой человек, хотя по странному стечению обстоятельств, тоже мой сосед. Законченный, кстати, кретин. Потому, что он, хирург-недоучка, собирался открыть в теле человека какой-нибудь доселе неизвестный науке орган, невзирая на то, что все органы уже давным-давно открыты и известны каждому мало-мальски соображающему студенту любого из медицинских ВУЗов. Hо мой сосед ВУЗы не заканчивал, и поэтому воодушевленно искал этот неизвестный орган, занимаясь вивисекцией своего собственного организма. Hикому другому он не доверял, опасаясь, что придется делиться славой первооткрывателя нового органа с помошником. Тело его было иссечено скальпелями и ланцетами, кожа пробита, как решето, иглами различнейших диаметров, череп был распилен в семи местах, отчего напоминал портрет, выполненный художником-абстракционистом. Hо, все было бесполезно– то, что находил мой теперешний сосед в недрах своего многострадального тела, уже было найдено, описано и досконально изучено кем-то до него. Трудности не сломили пытливый разум анатомического маньяка– он решил вырастить себе какой-нибудь новый орган, затем открыть его, изучить и с помпой преподнести его ошеломленной научной общественности. Сейчас эксперимент близился к своей завершающей стадии– позавчера я встретил своего теперешнего соседа во дворе, и не смотря на секретность происходящего, был посвящен в таинство выращивания органа, и даже был представлен новому органу своего теперешнего соседа. Орган был взращен на шее, под остатками левого уха, он жил, наливался силой, лоснился и ворочался под кожей, отчего та буквально трещала по швам, оставшимся от предыдущих поисков. Сосед кутал шею в шарф, стремясь укрыть свое создание от порывов ветра и от взглядов любопытных соседей. «В таком тонком деле надо всегда быть начеку»– сказал он мне и подмигнул вывернутым наизнанку веком. «Когда все получится, мы с Вами обязательно отпразднуем мой успех. Я для этого уже запасся бутылкой великолепной гемоглобиновки– лучшей вы в жизни не пробовали!» Гемоглобиновку я не любил– что может быть хорошего в самогоне, сваренном из свернувшейся и забродившей сукровицы, от которого так и шибает в нос тухлятиной и смертью, тем более я знал, ОТКУДА мой сосед берет кровь. Если бы и не знал, догадаться было бы не трудно– в сонной артерии моего соседа торчала устрашающего вида игла, соединенная с бутылкой резиновым шлангом. «Hу, до встречи, и пожелайте мне успеха»– он улыбнулся мне щербатой улыбкой– добрая половина зубов пала жертвой медицинских изысков. «Желаю Вам приятного времени суток!» Сосед был явно ко мне неравнодушен, видимо потому, что я никогда не смеялся над ним (Как, например, другие мои соседи. Они с недоверием приглядывались к этому моему соседу, прислушивались к его неровному сипяще– свистяще-скрежещуще-булькающему дыханию, они даже принюхивались к его следам, я сам это несколько раз наблюдал. Они шипели ему вслед, в тот, к которому принюхивались, и, ехидничая, говорили ему, этому следу, гадости. Другие мои соседи искренне верили в то, что прославиться можно став, допустим, политиком, критиком, «новым явлением на сцене популярной музыки», банкиром, бандитом, бокситом, болидом, болваном… Что само по себе странно, не говоря уж о том, зачем вообще это все надо)и всегда внимательно слушал его бредни. Мне просто нравилось за ним наблюдать, и прозрачная стена в моей спальне была просто подарком судьбы. Я вообще люблю наблюдать за людьми, угадывать их движения, читать их мысли и мыслишки, чувствовать их эмоции, следить за процессом раздирания их страстями и страстишками, переживать их боль и их радость, сравнивать то и другое, купаться в веселых весенних лужицах их счастья и тонуть в суровых океанах их ненависти. Ладно, пора, наконец, одеваться. Как всегда, низ одежды лежал отдельно от верха одежды, да и вообще, вся одежда лежала в разных местах. Видимо, ее части, надоев друг другу за день, ночью расползались по разным местам в поисках отдохновения друг от друга. Я СЕЙЧАС ВООБЩЕ ОДЕВАТЬСЯ HЕ БУДУ!!! Ага, вот и носки нашлись. Испугались. Выползли из-под кровати и нежно шурша щекочут мои голые пятки. Все в порядке, ребята, я вас тоже люблю. Так, завтракать я не хочу и не буду – и вообще, с утра меня не заставишь даже подойти к холодильнику, не то, что в него заглянуть. Так, что у нас там в нем есть? Я ТАК И ЗHАЛ! По утрам этот идиот обожает материализовывать в себе горячую яичницу с ветчиной, и, пока я просыпаюсь и ищу разбежавшуюся одежду, умудряется остудить еду до состояния абсолютного нуля. ТАК И ЕСТЬ! В сердцах хватаю замерзшую яичницу и бью ею холодильник по голове. Кстати, А ГДЕ у него голова? Когда я его покупал, хитрюга-продавец мне этого не объяснил. Если бы я нашел у него голову, я бы ее немедленно открутил. И у продавца, кстати, тоже. «Эта модель абсолютно равнодушна к пище, и не будет воровать ваши припасы». Действительно, правда, не ворует, и действительно равнодушен. До того равнодушен, что позволяет себе так издеваться над продуктами. Всю еду я храню в своем старом холодильнике, который хоть и любит схарчить банку-другую тушенки, зато в остальном служит мне верой и правдой. Когда я хожу в магазин, то никогда не забываю про свой старый холодильник. Каждый раз я приношу ему что-нибудь вкусненькое, и, открыв его тяжелую, окантованную резиной дверцу, до отвала кормлю его купленной едой, не забывая при этом припасенное на десерт угощение. Он отвечает мне радостным урчанием, и окатывает холодной волной немого обожания и преданности… Засовываю ноги в припаркованые с вечера ботинки. Стараюсь разглядеть себя в мельтешащем, подрагивающе-подмигивающем отражении зеркала. Фигвам! Оно сегодня не в духе, и ясно дает понять, что кина не будет – а если попытаться принять меры, ну, допустим, протереть его тряпкой, или прибить к стене гвоздем – то будет, как в прошлый раз: оно «вообще обидится» и перестанет отражать хоть что-нибудь. А я, между прочим, небритый выгляжу куда хуже, чем бритый, меня даже дети пугаются, а алкаши принимают за своего, и постоянно пытаются под разными предлогами завести за угол и напоить этой мерзкой гемоглобиновкой. Так что зеркало лучше оставить в покое, и вообще, его следует уважать, так как оно единственное в доме может отражать отражения (естественно, за исключением меня самого, но, во первых, я отражаю далеко не все, что отражается , а во вторых, интересно, как это я умудрюсь отразить себя самого?)… На улице была погода, дома, люди, транспорт, любовь (продажная, непродажная, к деньгам, к Богу, к хорошей еде, питью, битью в бадью, и, конечно, к Родине), убийства, пожары, грабежи, поджоги, подлоги и вездесущие подлюги. Последние проходили мимо меня в разных направлениях, некоторые даже старались проходить как-то верхом, а некоторые даже низом. Другие, и все остальные, делали тоже самое, все куда-то спешили, зачем-то шли, с кем-то толкались, встречались, смеялись, целовались, ширялись, скруглялись, щипались, обучались, облучались, обручались, разлагались и развращались, причем, делали это они все это все как-то вместе, одновременно, ни мало не задумываясь о причинах и побуждениях к своим действиям, короче – УМУДРЯЛИСЬ. Я на миг остановился, как вкопанный, пораженный до глубин своей глубокой души странным видением. Мне вдруг показалось, что я нахожусь в центре некой псевдоживой и псевдоразумной псевдосубстанции, каждая часть которой по-своему разумна, интересна, даже симпатична, и даже в чем-то мне дорога, но в целом эта субстанция была тупой, всепроникающей, всепожирающей силой, способной без раздумий и без разбора уничтожать все, не разделяя на прекрасное и ужасное, пожирать, превращая в себя все, к чему прикасается, ради бездумного насыщения и собственного разрастания сожрать каждую из своих частей, ее же и составляющих. Это напоминало дурной сон, хотя дурных снов мне не снилось. Мне вообще не снилось снов, потому, что то, что снилось, всегда было одним и тем же сном. У входа в метро стоял продавец вечерне-утренних газет, и был он по-обычному грустен и уныл, как и газеты, которые он продавал. Я подошел к нему, поздоровался, протянул деньги и получил в ответ сонно-грустно-унылый взгляд, сдачу, и вялый взмах рукой в сторону печатной машины. Подойдя к ней, я засунул в приемный лоток свою вчерашнюю газету. Плотоядно хрюкнув, машина весело подмигнула (чем бы вы думали? Лампочкой, конечно, уж не знаю почему, но малопонятные мне машины почему-то постоянно подмигивают лампочками, которые, как правило, находятся у них на самом видном месте. Может, познакомиться хотят? Ну уж нет, помнится, мой новый холодильник тоже мне подмигивал перед покупкой, даже что-то нашептывал, а оказался таким гадом!). Да, так вот, печатная машина, хрюкнув и весело мигнув лампочкой, втянула в себя мою вчерашнюю газету, и принялась перемешивать написанные в ней слова. Меня всегда удивлял этот таинственный процесс – как путем простого перемешивания текста можно было из вчерашних новостей сделать сегодняшние? Впрочем, иногда блок, отвечающий за перетасовку фраз давал сбой, что приводило к довольно неожиданным результатам. Чаще всего, конечно, получался бред еще похлеще, чем был, но изредка из машины выползали весьма интересные известия. Конечно, у издательств побогаче, была и техника получше, и с настройкой аппарата они возились от заката до заката, поэтому и газеты у них выходили на высоком уровне – уныло-однообразно-похожие. Я же предпочитал газет не читать, а если уж совсем приспичит, то те, которым до технического совершенства издательских монстров было еще очень далеко. Да еще ногой по машине пару раз заехать, для встряски и лучшего перемешивания. Впрочем, ни машина ни продавец уже не удивлялись моим привычкам, поэтому, первая не обиделась, а второй не удивился, лишь выдавил из себя: «Ты уж с ней полегче, а то она от твоих угощений совсем скоро рехнется». Стоя на эскалаторе, я спрятал свежую газету в карман, по понятным причинам, стараясь особо ее не мять. Почитать у меня еще будет время, сейчас лучше полюбоваться на работу бабушки, сидящей внизу в стеклянном скворечнике. Я всегда отдавал должное выдержке и физической выносливости этих эскалаторных бабулей, ведь без вышеперечисленных качеств ни вы, ни я не смогли бы целый день сидя на одном месте крутить педали, заставляя тем самым двигаться не одну, а целых три, а иногда даже четыре лестницы. Мы, едущие на эскалаторах вверх и вниз, спешащие по своим делам, погруженные в газеты, книги, журналы и собственные мысли, просто не отдаем себе отчета в том, что вот эта немолодая уже старушка, с отсутствующим лицом сидящая в кабинке, крутит и крутит педали, тем самым перенося нас всех одновременно и вверх и вниз, совершает свой ежедневный трудовой подвиг. Проезжая мимо хрустальной кельи, загляните бабуле в глаза, скажите ей «спасибо» своими глазами, но, умоляю вас, ни в коем случае не показывайте ей того, что заметили в глубине кабинки тускло сверкнувшие, отполированные до блеска старыми войлочными тапками педали. Этим вы смертельно обидите заслуженную работницу метрополитена, так как для эскалаторных бабулей наивысшей трудовой гордостью считается выполнять свою работу так, чтобы со стороны не было заметно ни обреченности в глазах, ни усталости, ни капелек пота на лбу, ни адского усилия, требуемого для кручения педалей. Коренным образом от этих милых моему сердцу подземных созданий отличаются помошники машинистов. Вы когда-нибудь видели здоровенных детин в синей метрополитеновской форме, с гипертрофированно развитой правой рукой, оттянутой чуть-ли не до пола, с отсутствуеще-блуждающим взглядом и идиотской улыбкой на дебильном лице? Да-да, почти как менты, только улыбаются иногда, форма другая, и правая рука пальцами по полу что-то выстукивает? Конечно, похожи, их на одной фабрике делают. Не видели? Вот это они и есть, только увидеть их действительно бывает непросто, (в отличии от ментов, которых можно найти там, где они никому не нужны, и, уж конечно, там, где вам вдруг понадобится мент, будьте уверены – днем с огнем – не найдете!. Но, о ментах потом, как нибудь…)они дневной свет очень не любят,так как почти всю свою жизнь проводят под землей, а в свободное время стараются на свет Божий не показываться. Их задача заключается в том, чтобы удерживать поезд на месте, пока пассажиры не зайдут в вагоны или не выйдут на перрон. А вы что, не знали, что у поездов нет тормозов?! Ну да, знали, да только не знали, почему поезд стоит на остановке, как вкопаный… Вот эти хлопцы его и держат. В кабине машиниста есть дырка в полу, как раз такая, чтобы руку вниз просунуть. Технология, значит, такая. Поезд подьезжает к станции, помошник машиниста просовывает руку в дырку, которая в полу, и хватается за шпалу (она у него специально выращена такой, чтоб дотянуться можно было). С первого раза, конечно, удержаться не удается, но, поезд все-таки тормозит, а уж когда у помошника получается вцепиться в шпалу своей знаменитой помошниковой «мертвой хваткой» – поезд стоит на станции, как корабль на якоре. На фабрике, где производят помошников машинистов, кроме определенных изменений в генетическом коде, позволяющих отрастить и использовать так называемую «захватную руку», в мозг им внедряется особый орган, который при тряске выделяет в кровь лошадиную дозу морфина для обезболивания, и, так сказать поощрения к действию (В смысле, к захвату шпалы. А иначе как заставить человека сунуть свою собственную руку под колеса, на рельсы, и уцепиться там за что– нибудь?). В результате этого, все помошники машиниста – прожженые наркоманы– опиатчики, только и мечтающие, чтобы их как следует тряхануло. Естественно, после вживления этого дополнительного органа, в черепе помошника машиниста остается не слишком много места для мозгов, да и те, кстати, наглухо убиты выделяющимся при тряске наркотиком. Именно поэтому, помошники машиниста – существа крайне тупые, и, если во что вцепятся, ни за что это «что» не отпустят. Иногда, поезд отправляется, громыхая оторванной шпалой, которой победно размахивает под кабиной рука помошника машиниста. Во избежание подобных инцендентов, на всех станциях метро, под каждой платформой, сидит специальный сотрудник, который, в случае затруднений с отправкой поезда, начинает лупить по руке помошника машиниста гаечным ключом. Должность эта называется «отцепщик». Работа у бедняг незавидная, нервная, сопряженная с риском получения производственных увечий, и даже с риском для жизни. Никто из отцепщиков не хочет попасть под руку разьяренного помошника машиниста. Однако, стоит заметить, что такие случаи постоянно случаются, правда, метрополитеновское начальство их замалчивает, а чтобы обьяснить зевакам присутствие на рельсах изуродованного до неузнаваемости человеческого тела, распространяет лживые слухи о самоубийцах, прыгающих с платформы под поезд. Вы их, наверняка, не раз слышали. Сами отцепщики органически ненавидят помошников машиниста (есть за что), и при каждом удобном случае отбивают им руки не только табельным гаечным ключом, но и вообще всем, что под руку подвернется. Иной раз паяльной лампой жгут, или тыкают в ненавистную руку оголенными кабелями, находящимися под высоким напряжением. Были случаи, даже кислотой поливали. Правда, последствия такой отцепки могут быть весьма непредсказуемыми – один раз кислота проела дорожное полотно, и поезд сошел с рельс. То-то смеху было. Вообще, с рельсами подчас происходят странные события. Вы про «рельсовые войны» слышали? Ага, слышали. Партизаны, говорите, или доведенные до ручки работяги на рельсах, как мухи на дерьме сидят? Как же! Это происки окончательно вышедших из строя и сошедших с ума помошников машиниста. Работают они на износ, из мозгов от постоянной тряски и морфия получается коктейль-болтушка из, собственно, мозгов и морфия, кому руку отобьют так, что она уже ни на что не годится, а кому пронырливые отцепщики ее бензопилой по локоть оттяпают. Некоторых, правда, списывают из-за лишнего рвения к работе. Это когда они посреди тонелля поезд останавливают. Вы, небось, сами минут по –дцать в душном вагоне куковали, пока машинист найдет что-нибудь потяжелее и дотянется до руки, судорожно сжимающей шпалу. Это, как правило происходит на длинных перегонах. У помошника машиниста за время, пока поезд едет, случается ломка, кумары его достают. Встряска ему нужна, чтобы морфий выделился – вот он, доведенный чуть-ли не до самоубийства и начинает за все, что под руку попадется, хвататься. А под такую клешню попробуй, попади. Вобщем, и машинисты своих помошников недолюбливают, а иногда, улучив момент, выкидывают пинком из кабины на рельсы – и деру! Не думая даже о том, как они на следующей станции поезд остановят. Случалось, что и мимо проезжали, помните, несколько случаев было? Помошники в тонеллях дичают, сбиваются в стаи, некоторые, правда, в эти стаи сами приходят – те, у которых ресурс исчерпался, или захват в негодность пришел. Чем они там занимаются, неясно. Иногда слышно, как они головами о стенки тонелля бьются– морфий вырабатывают, и еще обходчики часто видят пропиленные через равные промежутки рельсы – это дикари их подпиливают для того, чтобы их пока еще исправных коллег в поездах сильнее трясло. Рельсы чуть ли не каждую ночь меняют, иногда наиболее отважные сотрудники метрополитена, а так-же большинство отцепщиков собирают карательные отряды и насильственно сокращают поголовие популяции подземных наркоманов. Иной раз, говорят, такие кровавые бойни в метро случались! У помошников ручищи на два метра перед собой ничего живого не подпустят, но у отцепщиков – гаечные ключи, паяльные лампы, бензопилы и ведра с кислотой. Вот это и называется «рельсовая война». От «Гринписа» отделилась некая часть, называющая себя «Общество ненавистников гладких рельс», целью своей эта организация ставит защиту от разного рода посягательсв на частную жизнь одичавших помошников машиниста. Да ну их, они все там наркоманы, да и выходить мне пора, приехали. Вот никогда не мог понять, кто же двери в вагонах открывает-закрывает, вроде стенка вагона тонкая, спрятаться негде… Ладно, газетку я так и не прочел, зато на работу приехал. Работаю я на телевидении, в Центральной аппаратной, звукоинженером. Телевидение, где я работаю, похоже на такой большой ящик, в котором у вас дома всякие картинки показывают – это у вас тоже телевидение, только маленькое, домашнее, а здесь, где я работаю, оно большое, в нем даже работать можно, что я и делаю. Вы, когда смотрели в свое маленькое телевидение, наверняка видели там много всякой чепухи. Чепухи, конечно, и здесь много, но здесь она большая, как и все наше телевидение. Раньше, меня удивляло такое количество чепухи, да еще собранной в одном месте, а теперь привык. Каждое утро, приходя на телевидение, я показываю свой пропуск стоящему на входе менту, которого давно знаю в лицо. Конечно, всех ментов делают на фабрике, там же, где и помошников машинистов, и все они на одно лицо. Что чрезвычайно удобно для всех тех, кто не менты. Ведь даже один раз увидев любого, произвольно выбранного из копошащейся, кишащей ментовской массы мента, и запомнив хорошенько его рожу, вы никогда не перепутаете мента с нормальным человеком, даже если мент не одет в свою ментовскую форму, или даже совсем ни во что не одет. Он теперь навсегда был, есть и будет для вас самым что ни наесть ментовским ментом, даже если вырядится в костюм Рождественского Чебурашки-Убийцы с Заводным Моторчиком И Клювом Сзади. И старый ли это мент, молодой ли, действующий или списанный – у него на лице написано, что это мент. А внизу, более мелкими буквами, его ментовское звание, серийный номер и отделение приписки. Ну да ладно. Вот, у мента, сканирующего мой пропуск своим единственным фотоэлементом ( если кто не знает – фотоэлементы у ментов содержатся в кокарде, которая находится на фуражке ), в голове щелкнула какая-то релюшка (противный звук – щелкают они всегда, но никогда не угадаешь, что-же оно, щелкнув, относительно тебя придумало ). Мент разом обмяк, сморщился, выключился – потерял ко мне всяческий интерес. На месте тех, кто этих ментов делает на заводе, я бы запрограммировал какую-нибудь другую реакцию, ну, скажем, чтобы мент сплясал вприсядку, спел песенку, или прочитал стишок. Ну, или хотя бы улыбнулся. Нет. Такого от ментов ждать не стоит. Менты, они на то и менты, чтобы не читать стишков, не петь, не скакать и не улыбаться. Они – часть моей жизни, часть, прямо скажем, неприятная, та, которая только и может сканировать меня своим фотоэлементом щекочуще, щелкать релюшками оценивающе, да бормотать что-то невнятное раздражающе. Захожу внутрь. Странное, кстати, чувство – здание сверху донизу, справа налево, вдоль и поперек, по диагонали, и по другой диагонали, по своим орбитам, параллелям и меридианам набито людьми, а меня преследует странное, пугающее, эфемерно-звенящее, пресловутое ощущение, что вокруг – ни души. Продвигаясь по коридору, я сталкиваюсь нос в нос, глаз в глаз, плечом к плечу и спиной к спине с разноообразными, знакомыми и незнакомыми людьми, также, как и я, спешащими куда-то по этому самому коридору. Чтобы особо не выделяться из толпы, я веду себя так же, как и они – от незнакомых ворочу нос и сосредоточенно делаю вид, что вообще не замечаю их присутствия, знакомым же – улыбаюсь, подмигиваю, киваю и говорю звонко-шипяще «Здрассссс!». Поворот головы – улыбка – кивок – «Здрассссс!», поворот головы – улыбка – подмигивание – «Здрассссс!», поворот головы – улыбка – кивок – подмигивание – «Здрассссс!», поворот-кивок-улыбка-подмигивание-здрасссс– повороткивокулыбкаподмигиваниездрассссс… Места своей работы я достигаю уже полностью ничем среди любых других путешествующих по коридору не выделяющимся, улыбающеся-кивающе-подмигивающе-шипящим и ничегошеньки не соображающим. Довела таки проклятая шипелка – мигалка – кивалка – улыбалка. Пытаясь унять нервное подергивание левого (и правого) глаза, и безудержно вертя тяжелой, вот-вот готовой сорваться с предназначенного ей природой места, головой, я, с безукоризненно блистающей на устах улыбкой мучающегося гемоглобиновым похмельем идиота, вопрошаю своего коллегу-напарника-сменщика, как происходят дела. Дела происходят здесь разные – все-таки, как-никак (Скорее всего, конечно, никак. Потому что «как» может происходить в любых других пространствах и помещениях, но никак не здесь) работаю я в Центральной Аппаратной, а Аппаратная эта, помимо всего прочего, славится тем, что она – Центральная. «Усилитель на второй линии сдох» – со вздохом отвечает напарник – «уже второй раз за неделю, и все в мою смену!» «Вызвали», говорит мой сменщик, вздыхая, «заправщиков, обещались быть после обеда». «Похоже», взохнув, продолжает коллега, «что какая-то сволочь усилитель нам гриппом заразила. Мрут окаянные, как будто у них там эпидемия сибирской язвы бушует». Я хмыкнул. Никогда я не доверял этой новомодной биоэлектронике. Идея ее проста. Каждый новомодный агрегат есть ни что иное, как уменьшеный до размеров коробки из-под ботинок городок, в котором, если снять с него крышку и хорошенько присмотреться, можно увидеть не платы с вытравленными дорожками и напаянными микросхемами, а домики, улочки, садики, скверики, бассейники, кинотеатрики, сберкассики, рестораники, магазиники, заводики и фабрички. Чем, собственно, таковые и являются. Живут и работают в этом городике маленькие забавные мужички, которых производят на уже больших заводиках и фабричках фирмы IBM другие забавные мужички, только большие, и все они, поголовно, и большие и маленькие, являются сотрудничками этой самой фирмики. Большие мужички делают маленьких, а маленькие, в свою очередь, неустанно трудятся в различных агрегатах – от домашней кофемолки до крупных вычислительных комплексов. Эти самые маленькие мужички называются «уладцы-модульцы». И чем эти самые «уладцы-модульцы»меньше, тем больше они ценятся. Во первых, потому, что чем маленькие мужички меньше, тем больше их влезает в каждый дом-микросхему, во вторых, наиболее мелкие экземпляры ухитряются работать в несколько раз быстрее своих более крупных собратьев. Правда, и срок жизни этих микромужичков до смешного мал – два, три месяца от силы. Потом трупики маленьких мужичков, отработавших свое, сливают из агрегата-города, и на их место заливают новых. Отработанных «уладцов» не выплескивают в мусорное ведро, а сдают на вес, на фабрики, производящие быстрорастворимые супы в больших бумажных стаканах. Называются они «Быстроприготавливаемые Китайские Супы На Неорганической Основе», или просто «кремниевое пойло». Вы наверняка не раз их пробовали, и замечали на дне мельчайший песок. Этот песок и есть слипшиеся в комки трупики сотрудников фирмы IBM. Но там – они уже не нужные, отработавшие свое, во всех мыслимых и не мыслимых смыслах, а у нас в усилителе они мерли, как мухи, попирая этим все гарантийные обязательства, и плюя на свои усилительные задачи. Это могло происходить из-за того, что не соблюдался температурный режим – был как-то случай, когда монтажный пульт поставили возле кондиционера – половина «модульцов» умерла от насморка и переохлаждения, или кто-нибудь из персонала мог случайно чихнуть на сложное биоэлектронное устройство, заразив его каким-нибудь гриппом. Представьте себе размеры этих мужичков, и подумайте о том, что вирус гриппа для них выглядит размером с бульдозер. Просто геноцид. А если еще учесть, сколько стоит одна улалечно-модулечная заправка , например, нашего усилителя на второй линии – то это не просто геноцид, но весьма дорогой геноцид. «Нусс-с, что еще нового?» – вопрошаю я своего заторопившегося домой напарника. «Диктора пообедать отпустил, скоро придет, через полчаса надо давать сигнал в эфирную аппаратную, дай чирик взаймы, теща, сука, с ребенком сидеть не хочет, гемоглобиновка вчера испорченая была, башка трещит, как там на улице, про зарплату ничего не слышно, ну ладно, я пошел» – говорил мой коллега, не утруждая себя паузами между предложениями. «Ладно, пусть поест, а что там на эфире будет, чирик не дам, нефига было жениться и детей рожать, гемоглобиновка вообще дрянь, похмелись, на улице – погода, про зарплату ничего не слышно, ну, пока» – ответил я своему напарнику, задумчиво разглядывая его удаляющуюся спину. Вот ведь – живет же такой человек, и ничего его не интересует в целом свете более, чем зарплата, теща и собственное похмелье. И другой такой живет, и третий, и десятый, и сотый, и тысячный и миллионный, и стомиллионный. И все они хотят только одного – чтобы похмелье не мучило, чтобы теща сдохла, и чтобы зарплату им выдали. Только вот непонятно мне, отчего же тогда, от такого концентрированного желания, все их тещи разом не померли, зарплату им не выдают ежедневно, и похмелье почему-то не отступило, посрамленное, а превратилось в их перманентное состояние. Вот загадка-то! От этих задумчивых размышлений меня отвлек тонкий, и одновременно сиплый голос нашего диктора. «Добрейшего Вам денечка, глубокоуважаемый и любезный!…