Сквозь нашу призму - Константин Леонтьев

Константин Николаевич Леонтьев

Сквозь нашу призму

(Так озаглавлен был в «Варшавском дневнике» 80-го года, под редакцией кн. H. H. Голицына, особый отдел, в котором редактор и сотрудники его делали разного рода заметки по поводу различных слухов, приключений, газетных сообщений и т. п. Я собрал здесь некоторые из составленных в то время мною подобных заметок.)

I

Благоразумные чехи

Мы прочли в газете «Le Nord» корреспонденцию из Вены (от 25 января н. с.), которая начинается так:

«В конце концов конституционалисты, опасавшиеся влияния чехов на иностранную политику монархии, не имеют основания слишком жаловаться на образ действия этой национальности. Доктор Ригер и его друзья не оказались враждебными относительно соглашения с Германией в том виде, как определил его барон Гаймерле, указавший в нем лишь гарантию безопасности, чуждую всякой наступательной задней мысли. Что же касается Берлинского трактата, то чешские депутаты вполне солидарны с правительством и требуют точного исполнения его постановлений, клонящихся к упрочению нового порядка вещей на Балканском полуострове. Разлад, быть может, и существующий в скрытом состоянии, обнаружится только в том случае, если кабинет Таффе захочет произвести на славянское население полуострова давление, противное духу трактата. Существуют различные воззрения на миссию Австро-Венгрии в этих областях, и австрийские славяне имеют некоторые основания бояться, чтобы в глазах правительства промышленное и торговое преобладание, упроченное Берлинским трактатом за монархией Габсбургов, не привело к некоторого рода политической гегемонии, которая не будет признана полезной населением Балканского полуострова. Во время прений австрийской делегации доктор Ригер ясно высказал, что чехи вовсе не намерены содействовать попыткам, имеющим целью вовлечь Сербию, вопреки ее желаниям, в экономическую сферу империи».

Все это очень благонамеренно, все это дышит «умеренностью и аккуратностью»…

«И волки сыты, и овцы целы».

Но – увы! – мы сознаемся в одном чувстве, не совсем уместном и приличном, когда речь идет о серьезных вопросах международной политики. Мы сами не знаем, почему эти чешские дела наводят на нас какую-то скуку.

Есть что-то несимпатичное в крупных претензиях этой небольшой, но многограмотной славянской нации. Есть что-то мелкое в ее колебаниях между необходимой Австрией и этой Россией, на которую глядят в Праге, вероятно, свысока, но признают весьма пригодною для легкого устрашения от поры до времени своего же немецкого начальства.

Уверяют, будто бы один знаменитый дипломат сказал (вероятно, тоже по случаю каких-нибудь утонченностей чешской политики): «Эти бедные чехи! Ils travaillent pour le roi de Prusse!»

Многозначительно и остро!

Если бы в этой полушутке и заключалось серьезное пророчество, то нам кажется, что и чешские бюргеры, давным-давно и притом плохо переведенные с немецкого языка на одно из славянских наречий, очень скоро примирились бы с новыми условиями своей жизни… А с другой стороны, и всеславянство не почувствовало бы глубокого лишения от утраты этой небольшой и более ученой, чем особенно умной нации, и без того самой географией так далеко втиснутой в немецкий Gesammt-Vaterland!

Несколькими сотнями тысяч либеральных мещан будет меньше…

Трудно решить еще окончательно в наше время, что такое теоретический панславизм: заря восходящего солнца новой культуры или далекое зарево и для нас, русских, весьма опасного пожара? Но, во всяком случае, отражение этого яркого и сомнительного света представляется нам очень тусклым и некрасивым на мелкой зыби богемского болотца!..

II

Японская дама

В одном из последних номеров «Современных известий» напечатаны очень любопытные сведения о «женском вопросе в Японии».

В этой Японии, недавно еще столь своеобразной и таинственной, а теперь, по-видимому, «бесповоротно вступившей» тоже на «всеспасительный» путь европеизма, умы заняты, между прочим, и женской эмансипацией, женской равноправностью и тому подобным. На многоженство начинают смотреть как на величайшую несправедливость, и японские дамы требуют себе права гражданского голоса на выборах.

В «Современных известиях» рассказана по этому поводу история одной женщины лет сорока, благородного происхождения, Кузанозе Кита. Эта дама – вдова, стоящая одна во главе своего семейства; ввиду того, что с нее, как со всех, берут подати, и она захотела иметь право голоса на выборах, но ее не допустили. Она подала прошение губернатору. Губернатор отвечал:

«Плата податей есть общее обязательство для всех подданных государства, и так как нет такого закона, который бы определял большие или меньшие права каждого индивидуума, поэтому отдаю вам приказ немедленно внести должные вами подати.

Что же касается до права быть свидетельницей, то закона, запрещающего это, у нас не существует».

Г-жа Кузанозе Кита, которой, по мнению «Современных известий», подобает занять место во всеобщей истории культуры как первой женщине, выступающей в Японии за права женщин, этим ответом не удовольствовалась и апеллировала в министерство внутренних дел.

Неизвестно, чем кончится дело, но московская газета, по-видимому, надеется на благоприятное для японских женщин разрешение этого вопроса.

В той же заметке говорится дальше о многоженстве в Японии, об юридических правах «наложниц», причисляемых по местным законам к родственницам второго разряда, и т. д.

«Современные известия» приводят перевод статьи из одной японской газеты, в которой доказывается, что «многоженство есть величайшая несправедливость» и что его нужно совершенно вывести из японских нравов, оставляя только за микадо право иметь по несколько жен, ибо это полезно для сохранения династии.

По этому поводу мы заметим следующее. Если бы уничтожение многоженства в Японии, или где бы то ни было, было лишь прямым следствием распространения христианства, то мы бы этому порадовались. Мы полагаем, что многоженство должно быть отвергаемо лишь на основании христианского догмата, на основании веры. Ибо логика веры такова: «Мой разум недостаточен, даже и в случае гениальных способностей; а так как разум вообще недостаточен и противоречив донельзя, то я и не выпущу его из железных пределов веры. Христианская вера наилучшим образом решила раз и навсегда отношение человечества к Божеству, и потому я должен повиноваться заповедям своей веры». И больше ничего.

А на основаниях одного разума можно, пожалуй, и полиандрию проповедовать. Ее и проповедовали одно время социалисты, например, Фурье… Мы не думаем также, чтобы те азиатские люди, которые, как слышно, живут в Кашемирской долине и допускают законную полиандрию (по восемь, кажется, мужей на одну жену), были бы непременно глупее и слабее разумом, чем европейские «интеллигенты». Как это взвесить – кто глупее?.. Даже взвешивание мозгов не решает сомнения. Остается еще много вопросов, например, об отношениях извилин на поверхности мозга, об ячейках, о размерах остального организма и т. д. и т. д.

Но если мы устраним вмешательство положительной религии, то остается для подобного решения лишь одно средство – художественное чувство.

С точки же зрения эстетической мы, хотя и озираясь с некоторым страхом, сознаемся, что, к стыду нашему, нам султан турецкий нравится больше, чем «честный» европейский безбожник или даже деист, живущий почему-то невозмутимо со своей рациональной женою не «во славу Божию», а во славу разума, почерпнутого из вчерашнего номера какой-нибудь умеренной газеты.

Мы и многоженца микадо очень уважали до тех пор, пока он не надел цилиндр… Какой же это прогресс, когда скоро никого уже нельзя будет на картине представить?

Ведь куда же деть нам и искусство? Прекрасное есть не что иное, как «одетая платьем» и «драпированная» истина.

А «прекрасное» нынче все потихоньку спускается в те скучные катакомбы пластики, которые зовутся музеями и выставками и в которых происходит что-нибудь одно: или снуют без толку толпы людей мало понимающих; или «изучают» что-нибудь специалисты и любители, т. е. люди, быть может, и понимающие изящное «со стороны», но в жизнь ничего в этом роде сами не вносящие… Сами-то они большею частью как-то плохи – эти серьезные люди!..

III

Наследство Хрущева

В «Молве» напечатана следующая корреспонденция из Харькова от 18 января, которую мы приводим здесь почти целиком: «17 января в Харьковской судебной палате производилось дело, возбудившее в местном обществе самый живой интерес. Так называемый хрущевский процесс, несмотря на чисто гражданский его характер, привлек, однако, в зале заседаний многочисленную публику. Дело в том, что от решения судебной палаты зависело, кому быть собственником миллионного богатства: наследникам Хрущева или же духовному ведомству. Сущность этого замечательного процесса заключается в следующем: богатый землевладелец Харьковской губернии Хрущев задумал основать в своем великолепном имении, в Ахтырском уезде, мужской общежительный монастырь для 24 монахов. Для того чтобы мысль эта имела возможность выступить из широкой области неосуществимых мечтаний, необходимо было преодолеть целый ряд препятствий. Прежде всего надо было дать монастырю имущество, без которого, по закону, немыслимо устройство какого бы то ни было религиозного учреждения. Но все громадное имущество Хрущева было родовое и не могло миновать законных наследников ни по завещанию, ни по дарственной записи. Необходимо было поэтому совершить над имуществом весьма оригинальную метаморфозу: сделать из родового благоприобретенным. Хрущев достиг этой цели посредством продажи имения Рясного своему бывшему крепостному слуге, совершенному бедняку, который немедленно же продал все обратно Хрущеву. Затем необходимо было принять во внимание закон о монастырях, по которому с 1866 года воспрещается устройство монастырей, если при них, одновременно с их основанием, не будут устроены какие-нибудь благотворительные заведения. В виду этого, Хрущев представил в Харьковскую духовную консисторию проект следующего содержания: в случае Высочайшего соизволения на устройство монастыря, последнему будет уступлено по дарственной записи имение Рясное и наличных денег 100 000 руб., на часть которых при монастыре должна быть устроена богадельня на 24 человека. Сам же собственник Хрущев выговорил себе лишь право надзора и пожизненного распоряжения в пожертвованном имении. В высших сферах проект этот был встречен довольно неблагосклонно, так как Хрущеву было предложено через губернатора пожертвовать имение на какое-нибудь другое полезное учреждение. Лишь после отказа проект вместе с дарственной записью получил законное движение. В сентябре 1867 года Святейший Правительствующий Синод испросил через обер-прокурора Высочайшее утверждение проекта устройства монастыря на изложенных в докладе основаниях, т. е. при условии уступки в дар монастырю имущества Хрущева. Однако, несмотря на весьма, по-видимому, искреннее желание Хрущева, устройство монастыря затормозилось. Дело в том, что Хрущев неизвестно по каким причинам вдруг резко изменил свой первоначальный план и, вместо дарственной записи, представил в Синод духовное завещание, на основании которого просил открыть немедленно монастырь, оставляя последнему имущество лишь после своей смерти. Св. Синод отказал Хрущеву в этой просьбе и в своем определении проводил ту мысль, что устройство монастыря совершенно невозможно без исполнения главного условия, послужившего основанием к Высочайшему утверждению, без дарственной записи. В таком положении дело находилось, когда после смерти Хрущева найдено было завещание, в котором сказано было, что «все имение Рясное переходит в собственность устраиваемого монастыря». Вот эта фраза и послужила основанием иска родственников умершего об уничтожении завещания. Поверенные наследников доказывали, что Высочайшее утверждение не было исполнено Хрущевым, который не уступил, как это было в проекте, монастырю имения по дарственной записи. Таким образом, в момент смерти завещателя монастырь не существовал ни de jure, ни de facto и потому не может быть признан полноправным юридическим лицом, имеющим право наследовать и обладать собственностью. Поверенные консистории возражали, что если даже стать на точку зрения истцов, то и в таком случае нет основания к уничтожению духовного завещания, ибо если монастырь не должен считаться существующим в силу Высочайшего соизволения, то он может возникнуть теперь в силу завещания. Палата признала завещание действительным и все имущество перейдет в пользу монастыря, к великой радости адвоката, получающего, говорят, 15 000 р. гонорара». Так кончила «Молва». Теперь – мы. Что ж? Мы понимаем радость адвоката: 15 000 руб. сер. годятся! Мы даже ласкаем себя надеждой, что образ мыслей этого, вероятно, очень даровитого юриста впредь примет именно тот более охранительный оттенок, который так отрадно встречать хоть изредка в современных нам деятелях. Остается какое-то приятное воспоминание о монастыре, какая-то сердечная связь…