О чем молчала бабушка - Иван Андрощук

Иван Андрощук

О чем молчала бабушка

Ко мне на почту пришло письмо:

«Здравствуй, Иван!

Нашел в интернете твою фантастику. Прочитал, проникся: вспомнил некоторые сюжеты – ты рассказывал о них еще во время наших походов по пивным. Есть еще один сюжет – я смог бы и сам это написать, но после его развязки все, что я писал когда-либо, исчезнет. Поэтому, если ты в Москве или можешь приехать, давай встретимся. Павел Бурин».

С Павлом мы не виделись почти тридцать лет. Мы выпали из компании почти одновременно – я женился, Павел – бросил институт. Больше о нем никто из наших так и не слышал. До этого самого дня.

Я как раз собирался в Челябинск – естественно, через Москву, – поэтому перспектива провести время в компании старого приятеля показалась заманчивей, чем бродить до вечера по полузабытому, а теперь уже почти чужому городу.

Павел встретил меня на Киевском вокзале, – мы узнали друг друга с первого взгляда, несмотря на то, как он был одет, и на то, что сам я за последние двадцать лет порядочно состарился. А прикид у него был еще тот – длинный, почти до земли, черный кожаный плащ, черная шляпа – словом, человек из Чикаго времен Аль Капоне. Или из Москвы того же времени – но здесь это была уже другая команда. Внешне Павел почти не изменился, ни сединки, ни морщинки.

Поехали в метро на Казанский, взяли мне билет на вечер. У людей, не видевшихся без малого треть века, есть о чем поговорить. В основном вспоминали общих знакомых. К счастью, большинство из нас сравнительно благополучно пережило третью мировую, а некоторые даже смогли пробиться «наверх». Я рассказал о Каштанском, Зосимкине, Монастырском, других, с кем встречался или связывался. Бурин, понятно, ни о ком ничего не слышал. Хотя жили они почти рядом – многие после института остались в Москве. Выбрались из-под земли на Сретенском бульваре и свернули с сторону Садовых. Этот район подвергся новым веяньям меньше других – во всяком случае, Сухарева башня все еще возвышалась над окружающими домами, точно какой-нибудь «Буран» над Байконуром.

– Сретенку пока не трогают?

– Это только внешне. В переулках уже полно этих новомодных каменных уродов. Правда, вверх пока не лезут – но кто их остановит?

– А может, и не надо останавливать? Ведь это нам они кажутся уродами, а нынешние видят все по-другому. Москва, как всякая порядочная старая шлюха, стремится выглядеть помоложе.

– Много ты понимаешь в старых шлюхах, – огрызнулся Павел.

Где-то посредине Сретенки мы свернули налево.

– Узнаешь? – спросил Павел.

Я огляделся: желтые доперестроечные дома, на ближнем – крылечко с вывеской «Пиво»…

– Что-то очень знакомое… Но не могу вспомнить. Столько лет прошло…

– Годы здесь ни при чем. В «Больной Головин» мы всегда добирались под занавес. Когда уже никто ничего не мог вспомнить. Между прочим, единственная пивная на всю Москву, которая осталась прежней. Ну, почти прежней.

Мы вошли в зал: здесь действительно все оставалось, как в добрые старые времена. Высокие круглые столики с крючками для сумок на ножках, прилавок под обожженное дерево с пивным краном, за прилавком – полный лысый грузин в белом халате…

– Георгий?! – я не поверил своим глазам.

– Нет, Вахтанг, его сын.

Мы взяли пиво и встали за столик неподалеку от входа. Несколько минут пили молча, затем Павел не выдержал:

– Нет, этот разговор не под пиво. Погоди минутку. – Он пошел к прилавку, о чем-то поговорил с Вахтангом, и вскоре на нашем столике появилась фигурная бутылка с грузинскими каракулями на этикетке, рюмки и какая-то закуска.

– Это чача, – объяснил Павел. – Грузинский самогон. Вздрогнем?

Я пожал плечами. Мы выпили.

– В общем так. Я построил машину времени.

– Да ну, – я пытался оставаться серьезным. – Покатаешь?

– Какие проблемы, – он полез в карман и выудил мобильник, затем, видимо по памяти, набрал какой-то номер. Нажал на вызов и свободной рукой взялся за бутылку. – Мне больше нельзя – я за рулем. А тебе не помешает.

– И что – твоя машина времени – как такси? Сделал вызов – и сейчас подадут?

– Нет, – невозмутимо ответил Павел. – Мы уже приехали. Сейчас – шестнадцать часов тридцать две минуты седьмого октября одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего года. Посмотри вокруг.

У меня вообще-то редкая способность не замечать происходящего вокруг – но все же я почувствовал: что-то изменилось. Людей в зале стало как будто намного больше, висел нестройный гул полупьяных разговоров, и дым… Я готов поклясться, что, когда мы вошли, здесь не было накурено. В наше время в пивных не курят. Да и люди какие-то странные… Вернее, странно одеты. Странно для две тысячи двенадцатого. Но для тысяча девятьсот восемьдесят третьего…

– Ага, начинаем догонять, – теперь уже Павел не мог удержаться от иронии. – Ну что – поверишь мне на слово, или пойдешь спрашивать налево и направо, какой теперь год?

– Погоди, это какой-то фокус… Не может быть, чтобы время…

– Я мог бы тебе прочитать целую лекцию о времени. Да что там лекцию – целый курс. Я ведь и физмат закончил, и кандидатскую защитил по этой теме. Но, к сожалению, у нас цейтнот. Поэтому перейдем к вопросу, зачем мне это было надо. Посмотри на вон тот столик у дальней стенки, второй от Георгия. Узнаешь?

Вполне обычные молодые люди – я имею в виду, для той эпохи. Разве что пьяные вдрызг. Все четверо. Даже на фоне нетрезвой публики. Но ведут себя вполне корректно. Беседуют о чем-то, – правда, довольно экспрессивно, но для своего состояния вполне по-божески. Постой, но ведь это…

– Вот так советские студенты образца 1983-го года проводили свое свободное время, – прокомментировал Павел. – Прошу любить, но не жаловать: Сергей Каштанский, Александр Зосимкин, Иван Киргородоцкий и Павел Бурин.

Моя рука потянулась к рюмке, потом передумала и взялась за бутылку. Я влил в себя добрый стакан, прежде чем почувствовал, что смогу с этим справиться. Теперь смотрел на них – в том числе и на себя – уже спокойней. Действительно – как будто это были вполне обычные советские студенты… В какой-то момент у меня возникло непреодолимое желание подойти и набить себе морду.

– Не стоит, – сказал Павел. – Все равно он ничего не будет помнить. Обрати внимание на Бурина. Сейчас он это увидит.

– Что увидит?

– Перед тем, как зайти сюда, кто-то из нас зашел на Сухаревку за воблой. Рыбу ему завернули в газету.

Эта газета с горкой костей от бывшей воблы лежала сейчас посреди стола. Павел Бурин-младший, пошатываясь, выпил полкружки пива и потянулся за рыбой. Не нащупав желаемого, он недоуменно взглянул на газету: внезапно его мутный взгляд стал осмысленнее, как будто он кого-то узнал. Павел выпрямился, сгреб на стол кости и, начал читать – сперва по-пьяному шевеля губами, затем все более сосредоточенно: он трезвел на глазах… Бурин-старший щелкнул мобильником, и мы опять оказались в своем времени.

– Вот эта статья, – он вынул из плаща пожелтевшую от времени газету. «Московский листок» за октябрь 83-го года. Это был апофеоз гласности, необдуманно провозглашенной сразу же после смерти Брежнева его преемником Горбачевым. Народ еще не был готов к такому ходу событий – впрочем, как и сейчас. Два года спустя к власти пришла военная диктатура, Горби выслали из страны, а всех, кто успел выползти на свет гласности, отправили осваивать Восточную Сибирь. С этого все и началось. И крестовый поход Объединенных Наций против Советского Союза, и бомбежка Кремля, и война… И если бы тогда не вмешались китайцы – не было бы сейчас на Земле страны с названием СССР…

Статья называлась «Помнить все». Речь в ней шла о сталинском терроре конца тридцатых. Было и несколько фотографий. Среди них одна с подчеркнутой подписью – «капитан НКВД Виктор Бурин». И в самом тексте был отчеркнут один абзац:

«С первого по седьмое ноября 1937 года, в честь двадцатой годовщины Великого Октября на Бутовском полигоне капитан московского УНКВД Виктор Бурин из своего табельного оружия лично исполнил 1214 приговоров. «Я мог бы расстреливать и больше, но оружие перегревалось», – писал он в рапорте начальству».

– Может, однофамилец? – спросил я.

– Нет, старик. Это мой дед. Точно такая же фотография висела у нас дома. Понимаешь, бабушка нам ничего не говорила. Вернее, говорила, что деда расстреляли при Сталине.

Оказывается, это было уже в тридцать девятом, когда новый нарком Берия чистил органы от ежовских кадров.

– Ну… Не можем же мы отвечать за то, что делали когда-то наши родители. Тем более – деды. Да и потом – а вдруг это обыкновенная утка? Ведь ты сам говоришь – деда расстреляли при Берии. Нужно же было его в чем-то обвинить?

– Я наводил справки, а когда соорудил этот мобильник, и сам многое увидел. В том числе и Бутовский расстрел. Но Бутово – это только вершина айсберга. За моим дедом – такие горы трупов, такие реки крови, что и подумать страшно.