Четыре рассказа - Эудженио Монтале

Эудженио Монтале

ЧЕТЫРЕ РАССКАЗА

В конце 195б года небольшое миланское издательство опубликовало «Динарскую бабочку» Эудженио Монтале, включавшую двадцать пять рассказов. Скромный тираж — 450 пронумерованных экземпляров, украшенных гравюрой Джорджо Моранди, — был задуман как рождественский подарок автора, художника и издателя друзьям. Со временем книжка, пополняемая при переизданиях новыми рассказами, превратилась в книгу, заняв подобающее место в библиографии Монтале рядом с поэтическими сборниками, принесшими автору мировую известность и звание нобелевского лауреата 1975 года.

Прозаиком Монтале стал, можно сказать, по необходимости. В декабре 1946 года поэт, живший тогда во Флоренции, принял предложение редакции «Коррьере делла сера» о сотрудничестве, а после двух лет своеобразного испытательного срока стал штатным редактором этой респектабельной газеты, для которой, подчиняясь условиям договора, должен был писать ежемесячно определенное количество текстов. Свободный в выборе жанра, он выступал на страницах «Коррьере» и дочерней «Коррьере д'информационе» как критик, литературный, театральный и музыкальный, как колумнист, как автор очерков, привезенных из заграничных командировок, и, наконец, как прозаик. В авторском предуведомлении к первому изданию «Динарской бабочки» Монтале напишет: «Я перепечатываю здесь небольшую часть набросков, колонок, culs de lampe[1] напечатанных мною между 47-м и 50-м годами в «Коррьере делла сера» и «Коррьере д'информационе».

У трех из четырех рассказов Монтале, публикуемых в этом номере журнала, — сходная судьба. «Мармеладов второго периода» был напечатан в «Коррьере делла сера» 26 апреля 1950 года, «Концерт» — в «Коррьере д'информационе» 18–19 июня 1947 года, «Летающая тарелка» — там же 16–17 апреля 1952 года и только у «Буриданова осла» — другая «прописка»: газета «Мондо» от 2 марта 1946 года.

Значительную часть прозаического наследия Монтале составляют житейские истории, «…мне не хватало фантазии врожденного прозаика, и я мог рассчитывать исключительно на собственные воспоминания, на пережитое», — признался он в одной из статей 1969 года. Откровенное это признание помогает понять основной критерий, которым Монтале руководствовался, отбирая в свое время рассказы для «Динарской бабочки» — в этом сборнике он видел основу будущего романа (в значительной степени автобиографического).

«Мармеладов второго периода» вошел в состав «Динарской бабочки» в 1973 году при шестом издании книги. Эпизод, описанный в рассказе, при всей его фантасмагоричности, не оставляет сомнений в том, что импульсом к его написанию стал факт из жизни автора. Монтале неплохо рисовал, писал маслом, живопись была для поэта хобби, и ценность его пастелям придавала подпись, часто состоявшая из одной буквы: «М». Монтале не переоценивал себя как художника, тем более что не просто любил живопись, а прекрасно знал ее, дружил со многими известными живописцами, считавшими честью для себя подарить ему свою работу, бывал на выставках, откуда порой уходил, сгоряча купив картину, которая очень быстро его разочаровывала. «Мармеладов второго периода» — как раз история одного из таких приобретений. В палитре автора — на этот раз не художника, а прозаика — теплые краски, и выбор их определила ирония, добрая, снисходительная по отношению к автору холста, вызвавшего у героя рассказа неосторожную восторженную реплику.

Зная, что Монтале в юности брал уроки пения и готовился к карьере оперного певца, что он был знатоком музыки, рецензировал концерты и оперные спектакли, встречался с известными композиторами, дирижерами, исполнителями, нетрудно предположить, что и «первые аккорды» следующего рассказа навеяны памятью, воспоминанием о несостоявшейся встрече со школьным товарищем, историей, которая на бумаге ожила с фантастическими подробностями, похожими на правду.

«Буриданов осел» написан за несколько месяцев до выборов в учредительное собрание — первых после фашистского двадцатилетия выборов в Италии. Предвыборную атмосферу в стране писатель перенес в душную кабину на избирательном участке, на подступах к которой, дальних и ближних, герой рассказа прошел соответствующую обработку. Знакомая ирония автора, известного решительным неприятием режима Муссолини, приобрела здесь оттенок горечи и разочарования.

О «Летающей тарелке», последнем из публикуемых рассказов, достаточно сказать, что его злободневность сродни неизменной популярности, а следовательно, и актуальности темы НЛО.

Евгений Солонович

Мармеладов второго периода

В глубине черные кипарисы, на переднем плане скирд соломы и два или три желтых снопа посреди зеленого, ближе к салатному цвету, луга; справа, рядом с самым скучным снопом, задрав голову, сидит собачка — смотрит на белесую полоску облачного неба. Я ненавижу кипарисы и терпеть не могу скирды: все деревья, освоенные гуманистическим искусством, за исключением дуба, лавра и вербы, в лучшем случае оставляют меня равнодушным; стога, скирды, длинные лоскуты вспаханной и возделанной земли не находят в моей душе благоговейного отклика. Природа говорит мне что-то, когда она дикая и запущенная, но я становлюсь ее решительным противником, когда она предстает в виде «тучной росной нивы»[2] — творения человеческих рук. Золотистым хлебам я предпочитаю дикую траву и репейники. Бесконечное восхищение вызывают у меня нетронутые места в Тоскане, но только ближе к аббатству Сан-Галгано, где еще можно встретить охотников на куниц, я по-настоящему отдыхаю душой. Огород я предпочитаю плантации, лес — посевам. И если бы я переиздавал «Граций» Фосколо[3], я, выбирая из двух спорных вариантов «I colti di Lїео» и «I colli di Lїео»[4], несомненно отдал бы пальму первенства второму, не обращая внимания на рукопись (к тому же довольно неразборчивую).

Как же в таком случае меня угораздило купить картину, изображавшую — к тому же весьма и весьма посредственно — ненавистные мне детали пейзажа? Но что было, то было: картина оказалась в моей комнате, я заказал для нее роскошную серебряную раму, в которой пики кипарисов и безобразная желтизна скирд выглядели еще отвратительнее. Фальшивые цвета, аляповатый рисунок, плохо скрытые следы «раскаяния» (на заднем плане просвечивал удаленный в спешке газгольдер), картина годами действовала мне на нервы. Я редко спал в той комнате, я давно уже оставил Флоренцию, но, когда возвращался туда, одного взгляда на кипарисы и скирды было мне достаточно, чтобы почувствовать себя несчастным. Я пытался закрывать картину газетой, полотенцем, но и под этим временным покровом она настойчиво напоминала о себе.

Должен признаться, что я сам купил ее за пятьсот лир у художника Дзокколетти. Это была лучшая картина экспозиции, остановившись перед ней, я имел неосторожность сказать: «Прекрасная работа… я бы, пожалуй…» — и Либеро Андреотти, с которым мы ходили по выставке, подзадорил меня: «Почему бы тебе ее не купить? Стоит она недорого, ты не разоришься». Оказавшийся рядом Дзокколетти только того и ждал: «Я пришлю ее тебе домой». И в один прекрасный день картину, без рамы, доставили мне. Я знал Либеро Андреотти как человека тонкого и не берусь утверждать, — тем более теперь, когда его нет в живых и он не может постоять за себя, — что он был восторженным поклонником творчества Дзокколетти; но в то время Андреотти критически пересматривал опыт своей парижской жизни и близость к тамошней богеме, так что, скорее всего, кипарисы и скирды в живописи не вызывали у него отрицательных эмоций. Следует добавить, что Дзокколетти был человеком непрактичным, не способным не только писать картины, но и делать деньги на искусстве или каких-либо других торговых операциях. Два раза в день мы сталкивались с ним в кафе, и не знаю, как бы я выносил немой укор в его глазах, слабо защищенных лохматыми ресницами, если бы не принял предложение-приказ Андреотти.

Итак, картина очутилась у меня, но в первый же день стало ясно: она упорно отказывается сочетаться с обстановкой моей комнаты. Даже Милле, даже Фаттори[5] не заставили бы меня мириться с этим сюжетом, с этим ви́дением, с этим решением. Куда уж там бедному, неблагодарному Дзокколетти!

Я постарался забыть картину. Для меня настали мрачные месяцы, и они прошли под знаком этого пейзажа. Несколько кипарисов, несколько полосок возделанной земли я видел и из окна; кипарисом больше, кипарисом меньше, я убедил себя в том, что Дзокколетти ничего не убавлял и ничего не прибавлял к моей жизни. Прошло много времени…

Однажды ночью я зажег свет, и ненавистная картина показалась мне еще более ненавистной. Я тут же решил избавиться от нее. Выбросить ее в окно я не осмелился, да мне и сил не хватило бы вытащить ее из рамы. Картину словно вмуровали в серебро, и выковырять ее оттуда было бы не легче, чем вскрыть гроб, не говоря уже о том, что для этого потребовались бы соответствующие инструменты и искусство опытного могильщика. К тому же я боялся повредить раму, которая обошлась мне дороже, чем картина. Ну ладно, допустим, мне удастся извлечь ее из рамы, а что дальше? Если я выброшу картину на улицу, ее вполне могут подобрать и отнести автору. Сжечь? Но тогда весь дом провоняет дымом. Оставалось найти другой выход.