Свет мира - Халлдор Лакснесс

Халлдоур Лакснесс

Свет мира

Часть первая. Звуки божественного откровения

Глава первая

Он стоит на берегу залива, невдалеке от хутора, рядом с куликом-сорокой и песочником, и смотрит, как волны бьются о берег. Очень может быть, что он убежал от работы. Он приемыш, и потому в его груди заключен особенный, ни на что не похожий мир и в его жилах течет чужая, здесь никому не родная кровь. Он ничей, он лишний, и вокруг него часто царит пустота; уже очень давно в нем проснулась тоска по какому-то неведомому утешению. Этот узкий залив с легкими, набегающими на песок волнами и мелкими голубоватыми ракушками, ограниченный с одной стороны скалистыми горами, а с другой — зеленым мысом, — его друг. Называется он Льоусавик, что значит Светлый залив.

Неужели он настолько одинок, неужели кроме этого маленького залива, нет никого кто был бы добр к нему? Нет, никого. Ни одного человека. Правда, и ни один человек не относится к нему так скверно, чтобы ему приходилось опасаться за свою жизнь, это начнется лишь потом. Если над ним и издевались, то больше для развлечения, ему только трудно было научиться не обращать на это внимания. Иногда его пороли, но ведь иначе и нельзя, этого требует справедливость. Слава Богу, ко многому он относился равнодушно. Он, например, совершенно равнодушно отнесся к тому, что старший брат Наси, которому принадлежало стадо овец и половина рыбацкого бота, швырнул полную миску в голову своей матери Камарилле, хозяйке хутора, спускавшейся по лестнице. А вот к тому, что младший брат Юст, который тоже владел стадом овец и другой половиной бота, приподымал его за уши, приговаривая, что желает испытать терпение этого голубчика, он, к сожалению, не мог относиться равнодушно. Весной братья рыли ямы на берегу реки в глубине долины и ловили форель. Случалось, они бросали живую, трепыхавшуюся рыбу в мальчика, который, ничего не подозревая, бродил поблизости, и кричали: «Укусит!» Он пугался, а они хохотали до упаду. Однажды вечером они засунули форель в деревянную кадку, стоявшую у его постели. Ему показалось, что в кадку забрался сам дьявол. В смертельном страхе он хотел было бежать вниз и искать защиты у своей приемной матери, но они сказали:

— Сейчас форель выскочит из кадки и укусит тебя!

— Да они потешаются над тобой, — объяснила ему вдова Каритас, мать служанки Кристьяны.

Мальчик не знал, кому и верить. Матери с дочерью он не очень-то доверял. Они обе были слишком лупоглазые. Как-то раз он совсем позабыл, что ему велели пригнать лошадь. Глядя на двух прыгавших по берегу птиц, он задумался о Боге. Конечно, его выпороли за то, что он отлынивает от работы. Пока приемная мать искала под подушкой розги, вдова Каритас не преминула заметить:

— Так ему и надо, лодырю проклятому!

А ее дочь Яна прибавила:

— Да, да, он всегда норовит улизнуть от работы.

Выпороли его, как обычно, не слишком сильно: ведь Божьей кары ему все равно не миновать. Бог карает всех, кто не хочет работать. Кончив порку, приемная мать ушла готовить ужин. А он натягивал штаны, утирая слезы и шмыгая носом. Тогда к нему подошла вдова Каритас, погладила его ладонью по щеке и сказала:

— Ну-ну, дурачок ты этакий, Бог на это и не посмотрит, неужто ты думаешь, что у него есть время заниматься такими пустяками?

А Яна полезла за пазуху, достала оттуда теплый и липкий кусочек дешевого бурого сахара, который она стащила утром в кладовке, и сказала:

— Съешь побыстрей да проваливай, а если кому-нибудь проговоришься, убью!

Они были добры и ласковы с ним, потому что видели, как его пороли, а когда они были добры к нему, ему казалось, что они не такие уж и лупоглазые. Они никогда не обходились с ним плохо, если поблизости никого не было.

Хозяйская дочка Магнина выучила его читать — в доме нашлись обрывки букваря. Она возвышалась над мальчиком, точно гора, и тыкала в буквы вязальной спицей. Стоило ему три раза подряд неправильно назвать одну и ту же букву, как она давала ему подзатыльник, но обычно беззлобно и небольно, словно думала совсем о другом, и он не обижался. Она была толстая и хмурая, лицо у нее было синеватое; обнюхивая ее, собака чихала. Из-за хронической простуды Магнина круглый год носила по две пары толстых чулок, верхние чулки то и дело сползали у нее с ног, а случалось, и нижние тоже. Она никогда не издевалась над ним ради забавы, никогда не наговаривала на него, чтобы ему попало, не вымещала на нем своего плохого настроения и никогда не бранила его. Но она и никогда не вступалась за него, если над ним издевались, или незаслуженно пороли, или возводили на него напраслину, и никогда не бывала в хорошем расположении духа. Наоборот, казалось, что она добра к нему лишь по рассеянности.

На обед всем давали соленую рыбу, на ужин — кашу на воде и сыворотку из-под кислого молока с кусочками легкого. А иногда — только сыворотку с легким и молоко.

День тянулся бесконечно, над морем висел туман, горы по ту сторону фьорда покрывал снег, Магнина с мальчиком сидели в комнате на чердаке одни; казалось, что жизнь будет длиться вечно и никогда не изменится к лучшему. Магнина приносила из кладовки говяжий студень, копченую грудинку или кусок бараньей печенки. У мальчика текли слюни, она отвешивала ему оплеуху и спрашивала, зачем он плюет на книгу. Потом давала ему кусок грудинки, не в знак какого-то особого расположения, а просто так, ни с того ни с сего, словно это было в порядке вещей. Он замирал от блаженства во рту, в горле и во всем теле.

В восемь лет он уже читал народные сказки, маленькие рассказы епископа Пьетура Пьетурссона и Евангелие от Луки и плакал от жалости к Иисусу Христу. А вот сборник проповедей он так никогда и не привык считать настоящей книгой. Ему страстно хотелось прочитать еще что-нибудь, но других книг на хуторе не было, кроме «Фельсенбургских повестей», которые достались Магнине в наследство от отца. Никто, кроме нее, не имел права читать эту книгу, это была таинственная книга. Мальчику очень хотелось прочесть «Фельсенбургские повести» и вообще все книги на свете, только не сборник проповедей.

— Если ты еще раз заикнешься о «Фельсенбургских повестях», я тебя высеку, — заявила хозяйская дочка.

Он рано заподозрил, что в книгах вообще, а в «Фельсенбургских повестях» в особенности, он найдет то неведомое утешение, по которому так тосковал и для которого не находил слов. Магнина показала ему, как надо писать буквы, но только один раз, на это у нее не было времени, она слишком долго выводила каждую букву. К тому же в доме не было бумаги, да если бы и была, все равно никто не позволил бы ее расходовать. Мальчик украдкой царапал буквы прутиком на песке или на снегу, но и это ему не разрешалось: так можно отписать душу дьяволу, говорили они. Тогда ему пришлось писать в душе. Хозяйка хутора Камарилла была ярой книгоненавистницей. Когда обнаружилось неестественное стремление мальчика корпеть над буквами, она рассказала ему в назидание историю о Г. Гримссоне Груннвикинге. Он не пожелал подписываться полностью Гвюдмундур Гримссон, как все, а писал свое имя сокращенно и взял себе еще прозвище, чтобы быть похожим на великих людей. Это была страшная история. Г. Гримссон Груннвикинг был жалкий писака, он сочинил сто книг. Это был очень дурной человек. В молодости он не захотел жениться, но наплодил тридцать детей. Он ненавидел людей и писал про них. Он написал много книг о невинных людях, которые не сделали ему ничего плохого. Зато теперь никто, кроме мерзких старух, не желает иметь с ним никакого дела, он сам осудил себя на такую старость. В старости люди получают то, что заслужили. Вот до чего доводят книги. Когда-то я хорошо знала этого Гвюдмундура, он вечно сидел, уткнувшись в книги, и не желал работать ни на себя, ни на других, он был мошенник и плут, а я была тогда еще совсем сопливой девчонкой. Теперь он ютится один в убогой лачуге, там, за перевалом, в соседнем фьорде, и Бог наказал его, кроме всего прочего, еще и тем, что у него течет крыша. Он получил то, что заслужил. Он сидит в кожаной куртке у себя в каморке, а на него капает вода. Капает и капает, капля за каплей, прямо на лысину, потому, что не желал работать ни на себя, ни на других, капля за каплей, течет за шиворот потому, что признавал только книги. Господь покарал его. Но сердце его ожесточилось и не знает смирения; при тусклом свете коптилки он написал сто книг, а может, и двести; легко догадаться, куда он попадет после смерти, ведь Господь не любит, чтобы писали книги про людей. Один только Господь имеет право судить людей, к тому же он сам написал Библию, и в этой книге сказано все, что должно быть сказано. А тот, кто читает другие книги, в старости будет сидеть один при свете коптилки, и черти со всякой нечистью будут ему являться. Однако эта история произвела как раз обратное действие. Вместо того чтобы предостеречь мальчика, она поманила его, словно тайный знак о чем-то запретном, о чем-то притягивающем как магнит; после того как мальчик узнал о каре, постигшей одинокого мудреца, и о его ста книгах, его потянуло к книгам с удвоенной силой. Часто его охватывало непреодолимое желание написать сто книг обо всем, что он видел и слышал, двести книг, таких же толстых, как Библия и Псалтырь, целые сундуки книг.