Над Неманом - Элиза Ожешко

Элиза Ожешко

Над Неманом

Часть первая

Глава первая

Летний праздничный день. Все вокруг цветет, блестит яркими красками, распевает. Тепло и радость льются с голубого неба; радостью и упоением дышат поля, покрытые недозревшим хлебом; радость и золотая свобода слышатся в песнях птиц и стрекотаньи насекомых над равниной, над холмами, покрытыми группами лиственных и хвойных деревьев.

С одной стороны горизонта поднимаются небольшие пригорки с зелеными лесами и рощицами, с другой высокий берег Немана, — резко отделяющийся от синего неба опушкой зеленого бора поверх своей желтой песчаной стены, — огромным полукругом охватывает широкую гладкую равнину, кое-где поросшую сучковатыми дикими грушами, старыми ивами и одинокими столпообразными тополями. В ясный солнечный день эта песчаная стена казалась золотым обручем, перерезанным, словно красною лентой, полосою пурпурного мергеля.

На этом ярком фоне можно было различить неясные очертания большого панского двора и невдалеке от него растянувшийся в одну с ним линию ряд деревенских изб. Все эти постройки виднелись из-за деревьев больших и маленьких садов, образуя полукруг, параллельный руслу реки. Кое-где из труб поднимались столбы легкого дыма, кое-где окна сверкали на солнце, как горящие искры, кое-где новые кровли резко выделялись желтизною своей соломы на синеве неба и зелени деревьев.

Равнину пересекали белые дорожки, чуть-чуть зеленевшие от редкой травки; к ним, как ручьи к рекам, стекались межи, то синеющие васильками, то желтые или розовые от донника, богородской травы и горицвета. По обеим сторонам дороги широкою лентою белела ромашка, желтыми звездочками горели дикие подсолнечники и куриная слепота, лиловые скабиозы изливали из своих столиственных венчиков медовый запах, качались целые леса изящной метлицы, косматые цветы подорожника стояли на высоких стеблях, своим удалым видом вполне оправдывая присвоенное им название казаков.

За этими дикими травами виднелось тихое море культурных растений. Еще зеленые колосья ржи и пшеницы были усыпаны цветом, предвещавшим богатый урожай; густо усеянные красными цветами стебли клевера низко стлались по земле; молодой лен казался нежным зеленоватым пухом; ярко-желтая сурепка веселыми ручьями пересекала еще невысокие посевы овса и ячменя.

И люди сегодня были тоже веселы; немало их виднелось на дорогах и межах. По дороге целыми толпами, а по межам гуськом шли женщины, и головы их, повязанные красными и желтыми платками, издали походили на громадные пионы и подсолнечники. По полям разносились сотни голосов. Пискливые голоса женщин, крик грудных детей, бойкий напев веселой песни — все спивалось в одно и будило эхо в рощицах, покрывавших пригорки, и в большом лесу, который темною полосой отделял золотистую стену берега Немана от голубого неба с его серебристыми облачками. То был один из самых лучших моментов в жизни деревенского люда — возвращение из костела в светлый, погожий праздничный божий день.

Когда толпа прохожих начинала уже заметно редеть, вдали, на равнине, показались две женщины. Они шли с той же стороны, откуда и все, но, вероятно, свернули с прямой дороги в одну из придорожных рощиц. Одна из этих женщин держала в руках целый сноп лесных цветов и трав, другая размахивала, точно знаменем, большим белым платком.

Женщина с платком была очень высокого роста, худая, костлявая, с большими сильными руками, несколько сгорбленная от лет и усталости; под ее старомодною мантильей с длинными концами резко вырисовывались ее лопатки. Кроме мантильи и полотняного воротничка, на ней была надета черная юбка, но настолько короткая, что из-под нее виднелись чуть не до щиколоток две больших ноги в толстых чулках и цветных туфлях. Этот костюм дополнялся старою соломенною шляпой, осенявшей своими широкими полями лицо, которое на первый взгляд могло показаться старым, некрасивым, даже отталкивающим, но все-таки заслуживало внимания. То было лицо небольшое, худощавое, почти бронзового цвета, с морщинистым лбом, с впалыми щеками, с выражением горечи и злости в линиях тонко заостренного носа и сжатых губ, с горящими и проницательными глазами.

Глаза были единственным богатством этого старого злого лица. Может быть, они и прежде составляли его единственное украшение, а теперь из-под черных широких бровей освещали все лицо своим блеском; взгляд их был остр, проницателен и горел как будто бы внутренним огнем, совершенно несоответствовавшим этому почернелому лицу, помятому рукой времени или судьбы. Старуха шла широким, размашистым, очевидно привычным к торопливости шагом.

Женщину с цветами трудно было бы назвать с первого взгляда панной из хорошего дома или девушкой из народа. Она смахивала и на ту и на другую. Высокая, хотя гораздо ниже своей спутницы, она была одета в черное суконное платье, весьма скромного покроя, но сшитое, несомненно, рукою хорошей портнихи. Гибкий стан девушки и нежный цвет ее лица тоже говорили о тщательном, несколько тепличном воспитании, зато все движения и манеры вполне противоречили этому: в них виднелась порывистость, даже, может быть, преднамеренная небрежность. На ней не было ни шляпки, ни перчаток.

Она смело выставляла свою голову, покрытую роскошными черными волосами, и смуглое лицо с пурпурными губами и большими серыми глазами навстречу жгучим солнечным лучам; в загорелой руке, видимо незнакомой с перчатками, она держала дешевый холщевый зонтик. Все это составляло странный контраст с ее высоко поднятою головою и смело очерченными дугами бровей, придававшими ее лицу выражение гордости и силы. Вообще эта девушка, на вид лет двадцати двух, казалась олицетворением сильной и здоровой красоты, немного надменной и печальной. В ее молодом и свежем, но неспокойном и задумчивом лице не было той ясности, которую придает человеку счастье и общение с вечно юною природой.

Стараясь не отстать от своей спутницы, она с интересом и даже любовно посматривала на собранные цветы. Тут были и колокольчики, и лесная гвоздика, и пахучая дрема, и покрытые нежными шишечками ветки сосны. Все это изливало волны острых запахов, которые девушка от времени до Бремени вбирала в себя всею силой своей широкой здоровой груди. Наслаждение, испытываемое при этом, и жгучие лучи солнца вызывали время от времени румянец на ее смуглые щеки. Ее строгие губы мало-помалу начинали складываться в беззаботную улыбку. Смешили ее и слова спутницы, которая грубым, часто прерывавшимся от усталости голосом продолжала рассказывать, очевидно, ещё раньше начатую историю.

— Так вот в этом самом месте, между двумя пригорками, глупые мужики приняли меня за холеру… Может быть, ты не веришь? Честное слово, правда! Тогда тебя еще не было в Корчине, ты была еще маленькой… это в то время, когда твой папенька еще увлекался француженкой…

Она сразу оборвала, остановилась, кашлянула так, что по полю пронеслось эхо, высморкалась и гневно прошептала про себя:

— Вечно скажу какую-нибудь глупость!

Молодая девушка, лицо которой на минуту как будто окаменело, снова, улыбнулась.

— Что вы, тетя, точно я не знаю этого, не освоилась со всем! Ведь не со злым же вы намерением… Полно!.. Ну, как же это было с холерой?

Они вновь пошли быстрее. Старуха продолжала:

— А вот как было… Иду я из костела, как и теперь; спешу, потому что Эмилия была больна, а к обеду ждали гостей… Я бегу что есть духу, напрямик через поля (они тогда были под паром), — что ни шаг, то через целую полосу перескочу… А было на мне тогда зеленое платье… в то время я еще цветные платья носила… Шляпу вот такую же, соломенную, я сняла и обмахивалась ею… Уф! Не могу…

Она запыхалась, остановилась снова и начала кашлять. Кашель у нее был хриплый, громкий, как из бочки, но она обращала на него мало внимания и продолжала вновь:

— Тогда свирепствовала холера; в наших краях ее не было, но люди боялись, чтоб она и к нам не пришла… Увидели мужики, как я несусь по полю, и стали кричать… Одни бросились бежать в разные стороны, словно за ними черти гнались, другие попадали на колени и начали среди дороги класть поклоны да читать вслух молитвы… «Холера! — кричат. — Вот она бежит на нашу гибель!» — «Да нет!» — говорят другие. — «Как нет? Холера, — она самая! Вон, какая высокая, головой до неба достает, в зеленой одежде и золотой лопатой машет!..» А лопата, — ты понимаешь, — это моя соломенная шляпа… Правда, во время обедни я сняла ее и положила под себя, так как девать ее было некуда, да так всю службу на ней и просидела… Уф! Не могу.

Она снова закашлялась и несколько шагов прошла молча.

— Что же было потом? — спросила ее спутница.

— Что было-то? Напрасно управляющий, — он как раз в то время возвращался из костела, — и Богатыровичи (они меня давно знали, даже близко знали) толковали мужикам, что это не холера, а панна Марта Корчинская из Корчина, двоюродная сестра пана Бенедикта Корчинского… Не поверили, до сего дня не верят… «Ну, да, — говорят, — где ж на свете бывала такая женщина, чтобы головой до неба доставала, над землей летела, золотой лопатой перед собой махала, моровое поветрие нагоняла?» Вечная людская глупость! Скажу я тебе, Юстина, что людская глупость — это великая, вечная твердыня. Она больше даже людской злобы. Я-то уж это знаю; было, время, что и я сама так наткнулась на свою собственную глупость, что… Уф! Не могу.