Домашний спектакль - Стенли Эллин

Стенли ЭЛЛИН

ДОМАШНИЙ СПЕКТАКЛЬ

– ТЕПЕРЬ УЖЕ БЛИЗКО, – сказал голос.

Он летел. В каменно-холодную тьму, вверх ногами, а руки раскинуты в этой позе он и упал. Если бы только знать, что там, внизу, и приготовиться, будет не страшно. А так он всего лишь летящий в яму жалкий трус: разум страшится встречи с неизбежным, в то время как беспомощное тело к нему приближается.

– Хорошо, – услышал он издалека, будто кто-то спокойно и весело говорил с ним из глубины. – Очень хорошо.

Он открыл глаза. Яркий свет неожиданно больно ослепил его; прищурившись, он увидел стоящих вокруг людей и сквозь молочную пелену взгляды, устремленные на него. Он лежал на спине и, услышав шелест подложенных подушек, вдруг понял, что находится на хорошо знакомом диване. Пелена уже рассеивалась, а с ней и страх. Все тот же старый дом в Ньяке, та же гостиная, тот же Утрилло на стене, та же люстра над головой. “ВСЕ ТО ЖЕ САМОЕ, – с горечью подумал он, – даже лица”.

Ханна со слезами на глазах – пускает их, как воду из крана; она так сжала его пальцы, что они онемели. Материнский инстинкт у нее, несомненно, развит, но вымещается-то все на нем... Эйбл Рот с сигарой во рту (даже в такую минуту – с дымящейся сигарой!) и беспокойством во взоре. Эйбл – это был его первый успешный спектакль за пять лет беспокоился о своем капитале... И чета Тэйеров, Бен и Гарриет, с плебейскими манерами... И Джейк Холл... И Томми Мак-гоуэн... Все старые знакомые, знакомые до отвращения.

Но был и один незнакомец. Невысокий плотный мужчина, замечательно лысый, а клочки седоватых волос лишь слегка оттеняли его сияющий череп. С интересом взирая на Майлса, он машинально тер лысину и добродушно кивал.

– Как вы себя сейчас чувствуете? – спросил он.

– Не знаю, – ответил Майлс. Он вырвал у Ханны руку, осторожно попытался принять сидячее положение, но острая боль, как раскаленная добела игла, пронзила ему ребра. Сквозь всхлипы Ханны Майлс почувствовал глубоко внутри пальцы незнакомца: уверенные движения ослабляли боль, она таяла, как весенний снег.

– Вот видите? – сказал мужчина. – Ничего страшного. Ничего.

С помощью ног Майлс сел, сделал глубокий вдох, потом еще один.

– Что-то с сердцем, – сказал он. – Такая боль...

– Нет, нет, – ответил мужчина. – Знаю, что вы думаете, но, поверьте мне, дело не в этом. – И затем, словно давая отгадку, добавил:

– Я доктор Маас. Доктор Виктор Маас.

– Просто чудо, дорогой, – сдерживая дыхание, вклинилась Ханна, что доктор Маас тебя нашел и принес сюда. Он просто ангел. Если бы не он...

Майлс взглянул на нее, потом на других – все стояли и внимательно на него смотрели.

– Ну, – спросил он, – так что со мной ВСЕ-ТАКИ было? Что? Сердце?

Удар? Потеря памяти? Ради Бога, я ведь не ребенок, не надо играть.

Эйбл Рот передвинул сигару из левого угла рта в правый.

– По-моему, справедливо, а доктор? Человек провел четверть часа на холоде, так имеет он право узнать, что с ним? Может, устроить ему сейчас обследование, измерить давление и все такое? Всем нам спокойнее станет.

Майлс почувствовал облегчение, но ему стало еще легче, когда он вспомнил, что припас для Эйбла Рота.

– Может, и станет, Эйбл, – сказал он. – Особенно если продать все билеты на шестнадцать недель вперед и повесить табличку “сидячих мест нет”. Нашел золотую жилу и черпаешь из нее восемь вечеров в неделю, пока я еще могу махать лопатой.

Эйбл покраснел.

– Ну, знаешь, Майлс, – обиделся он, – то, что ты говоришь...

– Да, – подхватил Майлс, – так что я говорю?

Тут, покачав головой, вступил Бен Тэйер, медленно и торжественно.

– Если бы ты хоть секунду не лез на рожон, Майлс, – затянул он, если бы попытался понять...

– Прошу вас, – вмешался доктор Маас. – Прошу вас, джентльмены, – с укором добавил он. – Хочу, чтоб вы знали только одно. На самом деле я вовсе не медик и мои интересы лежат, так сказать, больше в области психиатрии. Правда, я, конечно, мог бы, как вы предложили, его осмотреть, но такого желания у меня сейчас нет. И, к радости мистера Оуэна, должен заявить, что обследование ему и не требуется. Даю слово.

– А доктору Маасу, без сомнения, можно верить, – заключил Майлс.

Осторожно согнув ноги в коленях, он встал и заметил на лицах окружающих облегчение. – Будьте как дома, доктор, и пройдите-ка вон туда. К буфетной стойке. За еду не ручаюсь, но выпивка там весьма недурна.

Доктор усмехнулся и стал удивительно похож на пухлого непослушного мальчугана.

– Восхитительное предложение, – ответил он и немедля направился к стойке.

Эйбл последовал за ним, и Майлс увидел: прежде чем доктор дошел до нее, сигара Эйбла едва не обожгла ему ухо. Эйбл проводил на кушетке психоаналитика три часа в неделю и по крайней мере еще столько же у своего прилизанного и упитанного врача с Парк-авеню, обрушивая на него потоки пугающих и нерегулярно проявляющихся симптомов. “Доктор Маас, подумал не без сочувствия Майлс, – кажется, попался, а ведь он и не подозревает”.

Все, кроме Ханны, уже отошли от дивана и исчезли в людском водовороте. Она с ужасом продолжала сжимать его пальцы.

– Ты УВЕРЕН, что тебе лучше? – спросила она. – Знаешь, если ты что-то чувствуешь, скажи мне.

Он действительно что-то чувствовал. Каждый раз, когда она к нему прижималась, чувствовал, что его опутывают паутиной, и начинал бешено вырываться.

А ведь еще недавно казалось, что все хорошо. Она была прекрасна, и он решил, что с ней они заживут по-иному. Одновременно вставать, вместе завтракать, разговаривать только друг с другом – эту нескончаемую рутину семейной жизни вначале можно было терпеть. До тех пор, пока он был пленен ее красотой. Но через год красота стала слишком привычной, наступило пресыщение, и рутина превратилась в непосильную ношу.

Без памяти он был четверть часа. Интересно, разговаривал ли он в это время, говорил ли что-нибудь о Лили – можно было что-то заподозрить. Но пусть даже и говорил, надо же готовить Ханну к удару.

А для нее это действительно будет удар. Он представил себе картину зрелище не из приятных.

Майлс сбросил ее руку.

– Все в порядке, – сказал он, а затем не смог удержаться и добавил:

– ..будет, если ты прекратишь устраивать здесь эти еженедельные домашние спектакли и я смогу наконец спокойно отдохнуть.

– Я? – неуверенно спросила Ханна. – При чем тут я?

– При том. Все из-за твоего идиотского желания играть радушную хозяйку и всеобщую подругу.

– Но ведь это ТВОИ друзья, – возразила она.

– Пора бы знать, что больше они мне уже не друзья. По-моему, я тысячью различных способов давал понять, как их всех ненавижу. Всех вместе и каждого в отдельности. Никакие они не друзья. Так почему я должен раз в неделю кормить их и развлекать, когда могу просто отдыхать?

– Не понимаю, – ответила Ханна. Казалось, она вот-вот расплачется.

– Конечно, я знаю, ты купил здесь дом, чтобы тебе не мешали, но ведь это ты...

Паутина вновь начала его обволакивать, и он решил поставить точку:

– Ладно. Все в порядке.

Весь этот разговор, однако, значения уже не имел. После того как его не будет, она сможет устраивать здесь спектакли хоть каждый день, если захочет. Может даже спалить этот проклятый дом, если понравится.

Его это не касается. Он достаточно поиграл роль радушного хозяина с субботы до понедельника и играл бы ее до конца: ведь Ханна, как подметила Лили, не успокоится до тех пор, пока все деревья Центрального парка не побывают у них в гостях. Скоро он уезжает – так к чему выяснять отношения?

Майлс пошел к стойке, минуя неразлучных Боба и Лиз Грегори: шесть раз в неделю каждое утро они играли вместе на радио – и все им мало!

Мимо Бена Тэйера – тот объяснял Джейку Холлу какие-то темные места в последнем акте своей новой пьесы. Мимо Эйбла, который беседовал с доктором Маасом о психосоматических факторах. Доктор держал высокий стакан в одной руке, а бутерброд в другой.

– Интересно, – повторял он. – Очень интересно.

Майлс налил на два пальца бурбона и попытался уйти в себя, но, попробовав виски, с отвращением посмотрел в стакан. Жидкость была теплой и противной. Очевидно, кто-то из прислуги нашел ключ, вошел и, отпив полбутылки, остальное долил из-под крана. Чертовы идиоты. Хочешь выпить, так глотни и забудь, но портить напиток...

Эйбл ткнул его под ребро.

– Я говорю доктору, что, как только у него выдается свободный вечерок, он должен прийти на “Засаду”. Раз он не видел в “Засаде"

Майлса Оуэна – он не видел ничего. Так, Майлс?

Майлс взял другую бутылку, желая убедиться, что она закупорена.

Затем посмотрел на Эйбла и осторожно поставил бутылку на место.

– По правде говоря, – ответил Майлс, – не знаю. Я хочу с тобой поговорить, Эйбл, и, может быть, сей час самое время.

– О чем? – бодро спросил Эйбл, но в глазах ею мелькнуло беспокойство – он что-то почувствовал.