Лучшее, что может случиться с круассаном - Пабло Туссет

Пабло Туссет

Лучшее, что может случиться с круассаном

Ищи самое необходимое -

Только самое необходимое.

Брось дергаться, из кожи лезть.

Помни наказ Природы-матери:

Только самое необходимое,

Необходимое только и есть.

Братство света

Лучшее, что может случиться с круассаном, – это когда его намажут маслом; помнится, именно так я подумал, когда намазывал разрезанный пополам круассан дешевым растительным маргарином. Еще помнится, что едва я собрался вонзить в него зубы, как зазвонил телефон.

Я снял трубку, отлично сознавая, что придется разговаривать с набитым ртом.

– Да-а-а-а-а…

– Ты дома?

– Нет, вышел. Оставь сообщение после сигнала и не приставай ко мне больше. Пи-и-и-и-и-п.

– Перестань дурачиться. Что ты там жуешь?

– Завтракаю.

– В час дня?

– Сегодня встал пораньше. Чего тебе?

– Зайди в контору. У меня новости.

– Пошел к чертям, терпеть не могу загадок.

– А я терпеть не могу говорить по телефону. Речь о деньгах. Жду тебя полчаса, и ни минуты больше.

Повесив трубку, я продолжал жевать круассан, решая, что предпринять дальше: принять душ, побриться или выкурить первую «дукатину». В конце концов я решил покурить и побриться одновременно: на особо тесные контакты с кем-либо я не рассчитывал, поэтому душ мог и обождать, а вот из-за трехдневной щетины меня издали можно было принять за уличного попрошайку. Но мигом обнаружились проблемы: в доме не оставалось ни кофе, ни чистых рубашек, мне пришлось перерыть полгостиной, чтобы найти ключи, а чертово солнце буквально ослепило меня, стоило мне выйти на улицу. Тем не менее, вопреки всем трудностям, я держал фасон и даже добрался до бара Луиджи.

Вошел я, на всякий случай стараясь держаться как можно увереннее.

– Луиджи, сделай мне чашку черного с капелькой молока. И не найдется ли у тебя парочки лишних круассанов – свой последний я только что съел. Кстати, они у тебя что – тяжелой атлетикой занимаются? Будь у тебя хер такой же твердый, как круассаны, ты бы выглядел по-улыбчивее.

– Слушай, если хочешь свежих круассанов, плати наличными, а нет – не пудри мне мозги и жри те, которыми я кормлю тебя из милости. Устраивает?

– Хм… что-то больно мудрено. Когда буду платить за кофе, объяснишь все поподробнее. И будь так добр, дай пачку «Дукадос».

– И как только я тебя терплю? Вот взять бы за шкирятник…

– Потому что, когда у меня есть бабки, я оставляю в этом клоповнике целое состояние.

– А когда нет, то тебе и сигареты в кредит подавай… Да, пока не забыл: Дюймовочка тут вчера заходила, спрашивала тебя. Сказала, чтоб ты ей позвонил. Слушай, ты чего – трахаешь ее, что ли? Буфера у нее хоть куда…

– Гореть тебе в аду, старый развратник.

Солнце так и норовило залезть чуть ли не в трусы, но мне все же удалось выйти из бара и пройти два квартала до конторы – перебежками из тени в тень. Тридцать с чем-то ступеней – и вот я уже стою перед дверью, на которой значится: «Миральес и Миральес. Консультации по финансовым вопросам». Второй из Миральесов – это я; первенец, должно быть, уже на месте с семи утра – гладко выбритый, благоухающий свежестью и при галстуке. «Всем привет», – сказал я, войдя, и, отдельно обратившись к Марии, обронил: «Ну как?» – «Сам видишь, мой мальчик, просто ошалела от звонков… Уф, ну и пузо ты себе отрастил…» – «Дело в том, что я о себе забочусь. Стараюсь есть побольше жирного и поменьше двигаться». Увидев, что в других кабинетах принимают две пары клиентов, я решил особо не разводить тары-бары с остальными служащими. Только Пумарес, шествовавший между столами, приветствовал меня, подняв брови. Я ответил ему тем же и прямиком направился в кабинет Миральеса The First.[2]

Он увидел, как я подхожу, через застекленные двери. Такого врасплох не застанешь.

– Может, все-таки включишь кондиционеры, а то персонал того и гляди помрет от удушья, – произнес я, едва войдя, чтобы не дать своему братцу сморозить какую-нибудь очередную глупость.

– Это у тебя удушье – с похмелья.

– Если бы ты вел себя со мной честно, не приходилось бы напиваться.

– Так-то лучше. У меня для тебя поручение.

– А я уж было решил, что ты самодостаточен.

– Кто-то же должен убирать мусор, а ты у нас всегда в первых рядах.

– Собрался разводиться или переезжаешь?…

– Ценю твой юмор, но, если позволишь, посмеюсь потом. Мне нужно, чтобы ты кое-что для меня выяснил.

– Может, хоть какую-нибудь наводку дашь. Ну, скажем: это – голубое?

– Я разыскиваю владельца одного здания… одного старого дома в Ле-Кортс. Если раздобудешь мне его к понедельнику, получишь десять тысяч дуро.

Ясно было одно: если The First предлагает пятьдесят тысяч штук за какого-то типа, то эта информация даст ему несколько миллионов навара. Ничего незаконного тут не должно было быть – The First никогда не делает ничего незаконного, – но я за версту чуял: тот, против кого готовился злой умысел, наверняка либо пенсионер, либо бедный сиротка, либо последний тюлень Средиземноморья.

Я попытался поднажать на братца: нечистая совесть тоже чего-то да стоит.

– Видишь ли, все эти дни я страшно занят.

– Собираешься на собаках шерсть бить? Пятьдесят тысяч за какое-то имя и две фамилии, пятьдесят тысяч. Устраивает?

Один и тот же ультиматум дважды за последние полчаса. Собачья жизнь.

– Требуется небольшой аванс.

– Я же только десятого давал тебе деньги на квартиру; ты что, хочешь сказать, что пропил сто пятьдесят тысяч песет?…

– Кроме этого, я купил газету и тюбик зубной пасты. Половину вперед.

– Пятнадцать.

Лады: с кислой миной я сделал вид, что уступаю грубой силе. Братец отъехал в своем кресле назад и вытащил из ящика письменного стола небольшой металлический сейф. Три тысячи дуро было гораздо больше, чем я ожидал получить сегодня, и я принялся строить хитроумные расчеты, как бы их получше употребить, пока Ми-ральес The First отсчитывал сумму монетами по пятьсот песет. Если не обращать внимания на осанку, выработанную в одной из самых крутых гимназий, и костюм из бутика с труднопроизносимым названием, это был вылитый диккенсовский скряга.

Я обошел стол и встал рядом с ним, чтобы было удобнее сгрести монеты.

– Спасибо, братишка, – произнес я как можно более звучно, а голос у меня, надо сказать, как у оперного певца.

– Тысячу раз просил тебя не называть меня «братишкой».

– Думаешь, мне это нравится? Говорю так, исключительно чтобы тебя позлить.

Он протянул мне карточку с адресом, сделав вид, что его сейчас вытошнит.

– И прими душ. От тебя дурно пахнет.

Уже в дверях я обернулся, чтобы ответить:

– Это наследственная вонь Миральесов, братишка. Ты лучше себя понюхай.

И вышел поскорее, оставив его беситься в специально подогнанном костюмчике от Пруденсио Ботихеро; он что-то кричал мне вслед, но что – я так и не расслышал.

Один – ноль в мою пользу. И пятнадцать штук в придачу.

Первым делом надо было пробежаться по супермаркету и купить чего-нибудь. С удовольствием набил бы себе брюхо банкой спагетти в соусе, и. пожалуй, надо бы купить настоящего масла, чтобы намазать круассаны Луиджи. На все это ушла тысяча штук, на остальные четыре я накупил картошки, яиц, свинины с анаболиками и телятины с губчатой энцефалопатией. Прочее должно было осесть этим вечером в баре Луиджи; не считая того, что я уже был ему должен, я мог позволить себе выпить на четыре штуки, но напиться на четыре штуки в баре Луиджи было куда вероятнее, чем на целых десять кусков в какой-нибудь другой забегаловке (не говоря уж о том, что Луиджи всегда готов отпустить в долг). На последние несколько штук я собирался отовариться травкой: за двое суток я не выкурил ни единого жалкого косячка.

Взвесив все «за» и «против», я решил пройтись по садикам улицы Ондина – посмотреть, там ли Ни-ко, и первым делом решить вопрос, как бы подлечиться. Мне повезло, и я нашел Нико, что не всегда просто с утра, полагаю, потому, что утро не мое время. Он сидел на спинке скамьи, поставив свои ботинищи на сиденье. Рядом с ним расположился его дружок, который, кажется, только-только вышел из Маутхаузена. Людям не свойственна золотая середина: либо на тебе костюм от Сильверио Монтесиноса, либо футболка с каким-нибудь дерьмовым логотипом.

– Чего тебе, пися?

– Дурцы на две с половиной.

После паузы, вызванной, как мне почудилось, приступом аутизма, Нико направился в дальний конец сквера с важной осмотрительностью уличного педераста, оставив меня наедине со своим приятелем из Маутхаузена, которому, казалось, тоже глубоко наплевать, будем мы о чем-нибудь говорить или не будем вообще.

– Слушай, а если траву будут продавать на евро, то сколько она тогда будет стоить? – спросил я, скорей всего, чтобы убедиться, что паренек все-таки жив.