Стена - Мэри Райнхарт

Мэри Робертс Райнхарт

Стена

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Просто удивительно, как порой у человека могут перемениться настроение и планы. Еще месяц назад я и видеть-то не желала ни этот остров, ни этот старый дом. А теперь чувствую себя здесь так мирно и покойно. Время от времени ко мне с визитом вежливости заглядывает шериф. Он внимательно и критически оглядывает меня и хмурится.

— Вид у вас, юная леди, все еще слегка изможденный, — с неодобрением замечает он.

— А чего вы хотели? — вопрошаю я в ответ. — Если вы чудесно провели это лето, то лично я— отнюдь нет.

С трудом сдерживая улыбку, он достает свою старую трубку и задумчиво смотрит на залив.

— Никогда не устану повторять, что лучше вида во всей округе не найти, — замечает он и с наслаждением, закуривает.

Именно он и раскрыл в конце концов нашу тайну, хотя к тому времени делом этим занималась целая армия, состоявшая из помощников шерифа, местных детективов, полисменов и даже двух нью-йоркских сыщиков.

Шериф же работал фактически в одиночку, разъезжая взад-вперед по окрестностям в своем громыхающем автомобиле-развалюхе, едва не взмывающем в воздух от скорости.

— До той поры я и не знал, что у меня есть желудок, — признался он.

А затем, однажды утром, он спокойно зашел в кабинет окружного прокурора в Клинтоне. Буллард, хозяин кабинета, был у себя, там же находились и все остальные, включая парней из Нью-Йорка.

Як вам на минутку, — невозмутимо заметил шериф. — Просто зашел сказать, что дело закончено.

Поначалу они решили, что он спятил. Нью-йоркские ребята заулыбались, а Буллард пришел в ярость. Но, когда шериф рассказал им все, картина изменилась. Все, за исключением Булларда, окружили его, зааплодировали, принялись поздравлять, похлопывая по спине. Один из нью-йоркских детективов даже поинтересовался, не желает ли он работать у них.

Но шериф лишь ухмыльнулся в ответ.

— В этих краях мои мозги тоже пригодятся, — заявил он. — Ведь заранее не предусмотришь, когда эти дачники решат еще что-нибудь натворить.

Я же между тем дожидалась шерифа в его собственном кабинете. Он вошел, стащил с головы свою видавшую виды шляпу, уселся, раскурил трубку и лишь тогда заговорил со мной!

— Ну что ж, Марша, кажется, наконец-то мы подобрались к самой сути этой истории.

Подбирались к сути долго и утомительно. Шериф выглядел безмерно усталым, глаза его покраснели от недосыпания. Но я и до сих пор отчетливо помню, как он сидел тогда за письменным столом в своем захламленном кабинете; в соседней комнате стучала на машинке Мейми — его стенографистка, а он говорил:

— Может, лучше попытаться разобраться в этом с самого начала? Приятной эту историю не назовешь, однако, с точки зрения психологии и… ну, скажем, мотивации человеческих поступков, это дельце — что надо!

Я и сейчас считаю это определение очень удачным.

Итак, я все еще здесь. Летний сезон закончился, отдыхающие вернулись в свои городские норы. Залив опустел — не видно ни яхт, ни белых шлюпок, ни шхун, ни моторных лодок, напоминающих кометы с пенистыми хвостами. И уже начали возвращаться дельфины. Только вчера один из них вынырнул из воды и принялся с любопытством меня разглядывать. Должно быть, я не вызвала у него интереса, но и тревоги— тоже, поскольку еще некоторое время он играл почти у берега.

Все вокруг было знакомо и исполнено дружелюбия. Тишина и покой окружали неуклюжий старый дом, построенный моим дедом в девяностые годы, когда легкие деньги текли рекой, и названный «Сансет-Хаус» — «Дом заходящего солнца» (или попросту Сансет). Дом этот, с его садом, конюшней, переоборудованный в гараж, и запрудой у самой кромки моря, где кто-то много лет назад перегородил плотиной Каменистый ручей (мы с моим братом Артуром всегда считали, что в пруду том водится рыба, что, возможно, и соответствовало действительности, однако мы ни разу не выловили оттуда ни одной рыбешки), — так вот, все это— часть моей жизни, семейной традиции, он полон воспоминаний.

Даже эта верхняя веранда, где я сижу сейчас с карандашом и блокнотом на коленях, тоже несет на себе следы воспоминаний. Мой отец когда-то в молодости последовал за Тедди Рузвельтом на Кубу и в качестве награды от благодарного правительства получил тяжелейшую форму брюшного тифа. Поправлялся он здесь, как раз на этой веранде. Часами он просиживал в кресле, укутанный пледом, и проклинал всех и вся, от морских чаек и до Билла Маккинли. И его крохотный сынишка Артур, примостившись у его коленей, поднабрался таких словечек, что его трогательный лепет приводил слуг в восторг — правда, тщательно скрываемый.

(Святые небеса, а ведь Артуру уже тридцать девять! Прошло более десяти лет после его рождения, когда появилась на свет я, повергнув всех в изумление.)

Итак, Сансет… Увы, хотя дом и кажется спокойным и дружелюбным, он никогда уже не будет для меня таким, как прежде. Стоит мне поднять голову, как я вижу окна комнаты Джульетты, теперь наглухо запертые, а рядом— комнату, из которой однажды вышла Хелен Джордан— вышла, чтобы больше никогда не вернуться.

Внизу передо мной простирается каменистый морской берег, обнажаемый во время отлива; именно там прилив однажды сыграл со мной столь дьявольскую шутку. И каждый вечер, когда рыбаки выходят в открытое море на своих лодках, палубы которых завалены сетями, я задаюсь вопросом: нет ли среди них той самой лодки, что однажды утром вернулась, волоча за собой страшный груз, некогда бывший живым существом?

Рыбак тогда преспокойно подплыл к причалу и крикнул:

— Эй, мисс, попросите кого-нибудь позвонить в полицию! У меня тут труп…

Ох, как тяжко после всего этого вспоминать о прежней, нормальной жизни! Но ведь жили же мы когда-то нормально. Несколько лет назад умерла мама, вскоре после отца покинув этот унылый мир, понять который она была не в состоянии. Оставила нам дом в Нью-Йорке, покупателей на который так и не нашлось, эту летнюю резиденцию на островке в Новой Англии и скромный счет в банке— обычные авуары представителей ее поколения.

— У тебя всегда будет свой дом, Марша, — как-то печально сказала она.

— Ну, конечно, будет, мамочка, — заверила ее я.

И каким-то образом я умудрилась его сохранить.

Уволить слуг я просто не могла— старина Уильям прожил с нашей семьей сорок лет, а кухарка Лиззи — тридцать. Даже Мэгги, моя горничная и главная помощница во всех делах, прежде была моей няней, а поскольку оба дома были большими, я нуждалась в ее услугах.

Однако денежные проблемы вечно не давали покоя и мне, и Артуру, особенно после его развода и новой женитьбы. С тревогой я замечала, как седина все гуще серебрит его красивую голову— и это в тридцать девять лет, а ежемесячные выплаты на содержание Джульетты порой приводили его в отчаяние.

Было бы легче, если бы мы поселились все вместе в доме на Парк-авеню. Но Мэри-Лу, его вторая жена, была против. Не то чтобы я вызывала у нее неприязнь, просто она, подобно многим женщинам, ревностно относилась к своему мужу, притом являлась ярой собственницей. В конце концов мы сошлись на компромиссном решении: она привозила Джуниора каждое лето в Сансет, а Артур при первой же возможности присоединялся к нам.

Итак, в начале июня этого года Мэри-Лу позвонила мне и сообщила, что Джуниор, их сын, заболел корью, и попросила, чтобы я открыла Сансет раньше обычного.

— Ему там всегда так хорошо, — заявила она своим слегка плаксивым голосом. — Нет, ну ты представляешь? Свалилась на нас эта корь.

Я заметила, что для четырехлетнего ребенка подцепить корь — дело вполне обычное, но, разумеется, согласилась. В итоге мы приехали сюда в начале июня — слуги на поезде, а я на своем старом, но добром двухместном авто, потратив на дорогу три дня.

Все здесь было, как обычно. Несколько дельфинов резвились поблизости, холмистые просторы островка были восхитительны, на пустынной деревенской улочке машины встречались очень редко— сезон еще не начался. И вдобавок к тому умиротворению, которое я испытывала в последнее утро моего путешествия, какой-то паренек, рыбачивший, перекинув удочку прямо через парапет, помахал мне рукой и крикнул:

— Эй, хелло, подружка!

До чего ж приятно услышать такое— в двадцать девять-то лет!

В Сансете первые дни я всегда испытывала приятное волнение, даже слуги пребывали в возбужденном состоянии. Здесь ничто никогда не менялось— и это было прекрасно. Помню, я вышла на веранду, с расставленными на ней потрепанными шезлонгами и маленьким металлическим столиком, служившим временным пристанищем для моих книг и сигарет; я взирала на простиравшуюся перед моими глазами бухту с неким благоговением, чуть ли не с благодарностью. Благодарностью за покой, который она даровала, за тишину и прохладу и за те детские воспоминания, которые она пробуждала.