Закрытые ставни - Николай Корсунов

Корсунов Николай

Закрытые ставни

Николай Корсунов

Закрытые ставни

Николай Федорович Корсунов родился в 1927 году в поселке Красноармейск Уральской области.

В 1944 году был призван в армию, служил на Балтийском флоте.

В годы освоения целины был редактором одной из районных газет.

Автор двух десятков книг, нескольких пьес, романов.

Более четверти века руководил уральской писательской организацией, затем вынужден был покинуть родину своих предков - уральских казаков- и переехать в Оренбург.

Над передовой затишье. Слышно, как в вышине поет жаворонок. Отделенный бьет кресалом по кремню, высекая искры. Фитиль пустил струйку дыма, отделенный дал прикурить Алексею, сам задымил самокруткой, вдернул фитиль в обрезанную по донцу гильзу.

- Что-то фрицы задумали, - сказал он, пряча кисет и кресало в карман.

Дымили, молчали. Апрельское солнце пригревало вовсю, стена окопа, к которой они прислонились спинами, сидя на корточках, была теплой.

- Какой-то ты смурной в последнее время, - тем же тоном сказал отделенный и ерзнул спиной - по стене окопа зашелестела осыпающаяся земля. Иль смерть чуешь? Это ты брось мне. Ты моя правая рука. Ты это брось мне...

Алексей ничего не ответил, вынул из нагрудного кармана гимнастерки маленькое круглое зеркальце, стал разглядывать свое лицо. Лицо как лицо, вчера впервые в жизни побрил его, порезавшись в трех местах. Вокруг носа вылупились веснушки - весна. Глаза карие, хорошие, брови - тоже ничего, черные, вразлет. А вот нос... Остер, задран. На него бы хорошо шляпы вешать.

- Да уж не втюрился ли ты? - осенило вдруг отделенного.

- Ага.

- Ну-ка, ну-ка, расскажи! - оживился отделенный, и так и этак прилаживаясь губами к окурку, чтоб не обжечься, - экономил табак.

Алексей для порядка поломался, да ведь известно, иному легче на языке горячие угли удержать, чем тайну, а тут вообще невмоготу, душа мается, отдушины просит. Тем более что и отделенный - свой парень в доску, с кем же и поделиться, как не с ним.

- Понимаешь, приближаются выборы в органы власти. Комсорг техникума сказал: вот тебе три квартала в Куренях, будешь в них агитатором. Будешь рассказывать жителям о нашей советской власти и агитировать за кандидатов блока коммунистов и беспартийных...

- А что такое Курени?

- А это у нас так называют самую старую окраину Уральска. С нее город начинался. Там останавливался Емельян Пугачев, там свадьбу с уральской казачкой Устей справлял.

- А ты в тамошнюю казачку влюбился? - насмешливо вставил отделенный.

- Ага. Пока агитировать еще не за кого, кандидаты не выдвинуты. Поэтому послали составлять списки избирателей моего участка. Ну, захожу в дома, записываю все данные взрослого населения с восемнадцати и далее, как положено. Записал, шагаю к следующему. Как-то глянулся, в глаза бросился домина близ Старого собора - большой, кряжистый, тремя окнами на улицу. Окна ставнями закрыты. День, а ставни на крючочках. Торкнулся в калитку заперта. Стучу - не открывают. А в щель вижу - на заднем дворе паренек тряпичным кнутом на длинной палке размахивает, свистит - голубей в небо загоняет. Кричу ему, а он, паразит, не слышит. Догадался, крутнул железное кольцо - калитка и отъехала настежь. Вошел во двор, кричу: "Хозяева есть?!" Пацан - ноль внимания, знай кнутом крутит над головой, свистит, аж слюна брызжет.

Во двор - тоже три окна, но эти открыты, цветами всякими заставлены изнутри. В сенях нарочно погромче сапогами гремлю, чтоб слышали меня, чтоб дверь в избу показали, потому что темно в сенях с улицы. Кое-как нашарил скобу. Открыл: "Можно?" - "Входите! - отвечает женский голос из горницы. Проходите сюда..."

Вот тут я и испекся, отделенный! Тут я и втюрился!

В горнице лежит на неразобранной кровати молодая женщина, упершись локотком в подушку. Читает книгу. Ноги укрыты шелковой татарской шалью с кистями, по зеленому полю - алые цветы. По правде говоря, вначале ее лицо не показалось мне: чуть, знаешь, широковатое тоже, как у меня, курносое, волосы распущены по плечам. Но глаза, отделенный, но глаза! Ей-богу, что-то м-м... неземное. Огромные, с каким-то зеленоватым, сжигающим огнем. И я сказал себе: готов, голубь, тут ты и спалишь свои крылышки!

Она достала паспорта, положила передо мной, я стал записывать. Наталья Владимировна Старцева... Василий Николаевич Старцев... Год рождения 1924-й... Как и у меня! Понимаешь? На фотокарточке в паспорте Василий Николаевич ничего, симпатичный...

Записал, можно уходить, а у меня - ну никакого желания. Мямлю всякое-разное, спрашиваю, где работает он, она. Наталья так, знаешь, улыбнулась: "Это нужно для списков?" Я сразу же стал прощаться. Она накинула на себя пальтецо, шаленку, вышла проводить. Знаешь, какое желание было в темных сенцах? Обнять да губами в губы... А потом - хоть под танк с гранатой! Она вроде как почувствовала, шастнула первой на крыльцо.

"А этого мы записали? - хрипло спрашиваю я во дворе и киваю на голубятника. - Или ему еще нет восемнадцати?"

По-моему, она смутилась, лицо - в сторону: "Это мой муж".

Наталья пошла к нему, а я к калитке. Возле калитки не утерпел, оглянулся. Василий мельком взглянул на жену, опять задрал голову к небу. Спросил через минуту, пожалуй: "Кто?" - Голос у него был удивительно высокий. - "Агитатор... Списки избирателей уточняет..."

"Красиво ходят", - повел он подбородком на стаю, кружившую в солнечном холодном небе.

"Красиво", - сказала она, видимо совершенно забыв о моем существовании. И я ушел.

- Да-а-а, - задумчиво протянул отделенный. - А у меня уж сын в школу пойдет...

Он хотел еще что-то добавить, наверное, собирался похвалиться каракулями сынишки, отделенный уж раз двадцать тем письмом хвастался. Не успел. Немцы начали артобстрел. Таким огнем навалились, в воздухе так запахло железом - ни разу Алексей не нюхал подобного. Они упали на дно окопа, прижавшись друг к другу. И тут начало их трясти, подкидывать, по спинам комьями земли бухать. Сколько времени месили фрицы передовую, неизвестно. При артналете или бомбежке, когда душа с телом ежеминутно расстается, время кажется нескончаемым. Последним снарядом фашистские артиллеристы достали-таки и их с отделенным: вместе со стеной окопа их взнесло ввысь и шваркнуло оземь. Алексею на мгновение причудилось, что собственная голова сорвалась с плеч и покатилась в сторону. Но это была каска. Сквозь оседавший сизо-пыльный прах увидел отделенного: лежит навзничь, а из виска осколок торчит, блестя зернистым изломом.

- А-а-а!.. - дико заорал Алексей, вскакивая навстречу ринувшимся к окопам немцам. Вдавив в плечо приклад ручного пулемета, опорожнял магазин за магазином. Отдача била в плечо, трясла всего Алексея, из ноги через обмотку цедилась кровь, а он не чуял ни боли, ни страха, в нем орала, вопила ярость, и он строчил, строчил, отбрасывая пустые диски, как вымолоченные подсолнухи.

А сзади кто-то с отчаянием, со слезами кричал:

- Да остановите вы его!..

Его тряхнули за плечи так, что отлетел в сторону "дегтярь", а сам он сел.

Тряс башкой, ничего не понимая: где он, что с ним?

Ах да, общежитие... Под потолком горит лампочка. На тумбочке стригут время черные стрелки круглого будильника - третий час ночи. С коек напротив с ужасом взирают на него глаза сопляшни-студентиков, пришедших в техникум после семилетки. А над ним склонился и держит за плечи восемнадцатилетний увалень Петька.

- Что? Чего? Опять?

Перепуганный Петька трясет подбородком, ничего не может ответить.

- Ладно, выключайте свет, - хмуро распорядился Алексей, ложась на ватную подушку. Растирал руку - отлежал, будто песок в ней. Не успокаивалось расходившееся сердце.

- А ты не будешь больше? - робко, со страхом подал голос парнишка с дальней койки.

- Да хрен же его знает! - ответил Алексей, натягивая на ухо байковое одеяло, злясь то ли на себя, то ли на парнишку.

Наверное, на себя: не давал пацанам спать. Или на войну. На нее, проклятую! Почти каждую ночь снится, трижды и четырежды проклятая. Что ни ночь - атака или бой в обороне, что ни ночь - гибель друзей или сам на последнем выдохе... Экая напасть! Почти два года, как война кончилась, а вот поди ж ты.

Печь, топившаяся из коридора, похоже, остыла, в комнате похолодало, и Алексей попросил Петьку кинуть на него шинель. Петька бросил поверх одеяла видавшую виды шинель и выключил свет.

Алексей угрелся и малость успокоился. Койка его стояла рядом с просторным окном, и он смотрел в темное звездное небо. Чуть слышно донесся гул набирающего высоту самолета. Алексей последил за его елочными мигающими огоньками. Хорошо-то как! Летит себе самолет, огоньков не прячет, никто не пуляет по нему, за иллюминаторами люди в мягких креслах подремывают... Хорошо!

Угрелся, а нога все ноет, словно в сыром окопе настыла. Она всегда после этих растреклятых снов ноет. Днем, даже после разгрузки вагонов, "хромуша" ведет себя ничего, а как ночь, как бой, так - кишки выматывает нытьем.