Кладбище сердца - Роджер Желязны

Роджер Желязны

Кладбище сердца

Они танцевали:

— на Балу Столетия, на Балу Тысячелетия, на Балу Балов,

— в своей и во всеобщей реальности,

— и он желал сокрушить ее, разорвать на части…

Мур не видел павильона, через который они двигались в танце, не смотрел на скользящие вокруг сотни безликих теней. Он не обращал внимания на цветные светящиеся шары, плывущие на высоте в качестве почетного эскорта.

Он замечал присутствие этих вещей, — но не было нужды и заботы вдыхать дикий аромат вечнозеленого рождественского символа, что медленно вращался в центре на разукрашенном пьедестале, роняя пожаробезопасные иголки и блестки традиций шесть дней спустя после ритуала.

Все эти вещи были просчитаны и отставлены, вобраны внутрь и разложены по полочкам…

Оставалось несколько минут до наступления Двухтысячного.

Леота (урожденная Лилитnote 1) трепетала в изгибе его руки, как послушная стрела, пока он размышлял — переломить ее или послать в полет (он только не знал куда), чтобы сломить ее волю, чтобы изгнать самадхи (или близорукость, или что там еще) из ее серо-зеленых глаз. Время от времени, раз за разом, она наклонялась к нему и что-то шептала по-французски — на языке, которого он еще не знал. Он танцевал неумело, но она безупречно угадывала его движения, и он почти ощущал, как она читает мысли в его голове.

Было хуже всего, когда она склонялась к его уху и ее дыхание касалось шеи, обволакивало и прокрадывалось под пиджак, как невидимая инфекция. Тогда он бормотал — «C'est vrai"note 2, или «Дьявол!», или то и другое сразу, его руки стремились смять ее невинную белизну (оттененную чернотой кружев), и она снова превращалась в стрелу. Но она с ним танцевала — а это, бесспорно, был шаг вперед в сравнении с его прошлым годом /ее вчерашним днем.

До Двухтысячного оставались секунды.

Наконец…

Музыка рассыпалась на отдельные звуки — и снова взлетела фонтаном, когда шары засияли светом дня. Минувших дней любовь, — напомнили ему,

— не стоит с ней шутить.

Он чуть не рассмеялся, но через секунду свет погас, и его внимание переключилось.

Рядом с ним, рядом с каждым в зале, негромкий голос провозгласил:

— Двухтысячный наступил. С Новым годом!

Он стиснул ее в объятиях.

Никто не вспоминал о Таймс-Сквер. Толпа, запрудившая эту площадь, наблюдала все подробности Бала на специальном экране размером с футбольное поле. В этот самый момент тысячи зрителей жадно разглядывали бальные пары, плывущие в полумраке. У Мура мелькнула мысль, что ведь сейчас, наверное, их собственные фигуры маячат за океаном над этой переполненной чашкой Петри. Достаточно вспомнить, кто его партнерша!

Его не заботит их смех. Он зашел уже слишком далеко.

— Я люблю вас, — сказал он безмолвно. (Он часто обращался к ней про себя, стараясь угадать ответ, — это немного утешало.) Огни снова замелькали, как светляки, и музыка напомнила о старой любви. Цветная метель из тысяч разбившихся радуг окутала танцующих; спирали серпантина извивались в лучах света и таяли, не касаясь плеч; китайские воздушные змеи проплывали над головой, их драконьи морды с ухмылкой возвышались над праздничным ураганом.

Они снова танцевали, и снова, как и год назад, он попросил:

— Посидим наедине хоть минутку?

Она подавила зевок.

— Нет, мне здесь стало скучно. Через полчаса я уеду.

Ее голос был глубок и мягок, как драгоценный мех. Серебряное горло, золотой загар.

— Тогда поболтаем эти полчаса… где-нибудь в буфетных?

— Спасибо, я не голодна. И нужно, чтобы меня видели в эти полчаса.

Первобытный Мур (продремавший большую часть жизни в дальних закоулках мозга Цивилизованного) привстал было на четвереньки и зарычал. Цивилизованный Мур отодвинул его обратно, чтобы тот не испортил все дело.

— Когда я вас снова увижу? — спросил он хмуро.

— Возможно, в День Бастилии, — шепнула она. — Знаете — Liberte, Egalite, Fraternite Fete Nue…note 3

— Где?

— Под куполом Версаля, в девять. Если вам нужно приглашение, я позабочусь, чтобы вы его получили.

— Да, нужно.

(«Она уже заставила тебя просить», — осклабился Мур Первобытный.)

— Хорошо. Вы получите приглашение — в мае.

— Не хотите ли провести со мной день-другой прямо сейчас?

Она покачала головой — пламя светло-голубых волос опалило жаром его лицо.

— Время дорого, — промурлыкала она с поддельным пафосом, — а приемам и балам нет конца. Вы просите меня взять годы из моей жизни и отдать их вам?

— Именно так.

— Вы просите слишком много, — она улыбнулась.

Ему хотелось выругаться и уйти, но еще больше хотелось остаться с нею. Ему было 27 — возраст, который его вообще не устраивал, — и весь 1999 год он провел в отчаянной жажде встречи. Два года назад он решил, что ему следует влюбиться и жениться, — он уже мог наконец это себе позволить без ущерба для жизненного уровня. В поисках женщины, сочетающей достоинства Афродиты и компьютера, он целый год провел как охотник на сафари, утомившись на этом трудном пути.

Приглашение на Орбитальный Бал Бледзо — летучий праздник, сутки гнавшийся за Новым годом вдоль параллели до самой линии перемены дат, — стоило Муру месячного жалованья, но дало возможность впервые взглянуть на живую Леоту Матильду Мейсон, красавицу из Круга Спящих. Мур забыл о компьютерах и немедленно решил в нее влюбиться. Он был старомоден во многих отношениях.

Он говорил с нею ровно 97 секунд, и первые двадцать из них были льдами Арктики. Но он понял, что цель ее жизни — быть обожаемой, и проявил активное желание обожать ее. К концу разговора она согласилась быть увиденной с ним на Балу Тысячелетия в Стокгольме.

Весь следующий год он провел, предвкушая ее соблазнение и возврат к благоразумному человеческому образу жизни. И вот только что, танцуя в самом прекрасном городе мира, она сообщила, что уже скучает и намерена отдыхать до самого Дня Бастилии! Тут и Мур Первобытный ухватил то, что Муру Цивилизованному полагалось бы знать с самого начала: когда они встретятся снова, она будет старше на два дня, а ему будет под 29. Для Круга время недвижимо, а смертные платят за свою жизнь годами. Она могла купить за деньги лучшую индульгенцию своему нарциссизму — холодильный бункер.

У него было не больше шансов, чем у стокгольмской снежинки, залетевшей в Конго, — поговорить с Леотой, и не просто сказать несколько отрывистых фраз, а остаться наедине и попытаться успеть уговорить ее выйти из ледяного клуба. К нему уже направлялся член Круга лауреат Вэйн Юнгер, чтобы вмешаться в разговор — с выражением на лице, как у опытного игрока в гольф, собирающегося преподать нахалу урок.