Один день из жизни идеального общества - Андрей Римайский

Андрей Римайский

Один день из жизни идеального общества

Он был изгоем, уродом. Общество его не приняло. Сегодня у него был последний день, когда действовало выданное разрешение на прогулку по Городу Счастья. Он хотел в полной мере насладиться всеми благами цивилизованного мира. Ведь там, куда его отправят, не будет ни одного нормального человека! Какой ужасный жребий! Какой несправедливый мир! Какая тяжкая ноша! Но почему? Почему такая участь выпала на его долю? В чем провинился лично он? Или его родители? Но нет же. Родители были вполне обычными гражданами СоберСити — таковое было официальное название города, в котором он родился и жил.

Но, конечно же, как и всякий местный, он с детства не называл его никак иначе, а только как Город Счастья или же 0E2C1C0E2E2E0E2F19…

Право на изменение и редактирование любого названия целиком и полностью принадлежало каждому гражданину общества от рождения. И это было любимой работой для многих. Какое наслаждение испытываешь, когда твоя родная улица, твой знакомый бар меняют название на то, какое ты сам придумал! Пусть хотя бы на день. Хотя бы на час! Виртуальные очереди на изменения названия всегда были полны заявок.

Вильям тоже нередко пользовался этим правом. Но, в отличие от сверстников, он говорил словами. Его утомляло произносить, как все, название в шестнадцатеричном коде, поэтому на него косились как знакомые, так и незнакомые. Впрочем, последние чаще сообщали куда следует о его сбое. Именно обилие записей и привело его к текущей жизненной точке.

— Что ж, — сказал он самому себе, что также говорило о его нездоровье, — насладимся в последний раз поднебесным миром. Одному Интеллекту известно, что меня ждет там, внизу, на земле!

«Там дикие, страшные племена, не знающие жизни», — часто говорила его матушка, видимо, желая внушить спасительные мысли. Но куда там! Вильям был обречен с самого рождения! Об этом молодым родителям его сообщили сразу, как только он появился на свет. Синапсы его головного мозга отвергли контакт с вживленным чипом, не реагируя ни на один протокол подключения. Так он с детства и остался калекой, уродом, в голове у которого остался всего только бесполезный органокерамический кусок нанотехнологии.

«Такое редко, но бывает, — разводили руками лучшие нейроспециалисты. — Один случай на миллион… Есть надежда, что при достижении семилетнего возраста мальчик с обновлением программы получит соединение».

Но ни тогда, когда ему исполнилось семь лет, ни тогда, когда шестнадцать, не произошло желаемого. Оба крупные программные обновления, прошивающие человека всеми известными теоретическими знаниями и положениями, провалились при коннекте с чипом. Самые крупные программисты разводили руками: соединение шло, чип, питавшийся электрическими импульсами мозга, функционировал стабильно, без сбоев, как показывали отчеты ИИ-систем, но сам сигнал будто поглощался какой-то черной дырой в голове сперва мальчика, а затем и юноши. Вот так Вильям и вырос интеллектуальным калекой. Школ давно уже не существовало, и все предметы загружались вместе со взрослением человека и вовлечением в задачи общества. И в то время как его сверстники тратили на получение знаний от силы полчаса времени в день (а у кого были шкафы сверхбыстрого безлимитного нейроподключения — те и вовсе несколько минут), Вильям корпел над справочниками, распечатанными документациями, килотоннами бумаг по сотням предметов. Но все было, конечно же, без толку. Разве можно было постигнуть сотни тысяч открытий, статей, докладов, материалов, исторических хроник и мемуаров за досадно малое количество часов дня?

— Вильям-сонник, — смеялись ребята, встречая его по утру.

— А ты правда спал? — интересовалась Огнива, девочка из его районной ячейки.

— А мы за ночь прошли всю греческую драматургию, все поэмы Гесиода, Гомера, Анакреонта, — тараторили ребята. — Почитать тебе что-то?

Они заливисто смеялись, декламируя строфы элегических стихов и песен. Но Вильям шел дальше и не слышал их насмешек на древнегреческом. Он и свой-то родной язык еще не постиг до тех глубин, на которых раскрывалось все богатство словесности. Куда уж ему до древнегреческого? Он безнадежно отставал от сверстников с каждым днем, с каждым часом. Он это знал. И смирился. Только одна Огнива проявляла к нему неподдельный интерес.

— Да, — шептал он ей восторженно. — Представь себе: ты маленькая пушинка, невесомая, воздушная! И паришь над землей! Ветер тебя подхватывает и несет над домами с их пентабайтами данных, в которые погружены за окнами жители, над крышами с теслоприемниками энергии, над кристально чистыми зеркалами города. И вот ты видишь хмурые тучи, пылевые облака, миллионы росинок, носящихся в воздухе вместе с тобой, ласточек, стрижей, гоняющихся за мошкарой…

— Ух! Это же не санитарно!

— Да! Зато как захватывающе!

— И это тебе снится каждую ночь?

— Ну, не каждую. Но частенько, — уверял он ее.

— Ух, — удивлялась девочка. — Мне это сложно представить. Каково это? Закрыть глаза и заснуть? И ты не осознаешь себя? Теряешь свою развитую индивидуальность? Становишься неведомо кем? Пылинкой? Перекати-полем? Личностями в местностях, не согласованных с центральным ИИ? Как же это дико, наверное? И вообще-то чуть ли не преступно?

Последние слова она произносила шепотом. Но видно было, что в детских глазах, уже погруженных в небывалые по размерам схемы, планы, изложения, еще теплилась искра восторга перед неведомым. Перед чем-то таким, что неподвластно строго выверенному и логически обоснованному.

— А ты попробуй! — уговаривал Вильям.

Но девочка только мило смеялась.

— После семи лет я уж и не помню, чтобы ночью со мной случалась такая трата драгоценного времени. Ты же знаешь…

— «Не тратьте ни вашего, ни моего времени…» Да, да, этот слоган мне родители регулярно доносят. Они и общаются между собой только в строго выделенные минуты для поддержания речевого аппарата. И рассказывают друг другу недавно добытые углубленные техноканалы. Саморазвиваются. Эта идея в мышлении «людей-рационалиус» стала главенствующей. К чему еще общение, если не для увеличения материальных благ? Я обычно иду гулять и пинаю камешки по улицам в это время. Мне тогда становится невероятно скучно и тоскливо почему-то.

Вспоминая те детские годы и разговоры, Вильям и сейчас пнул камешек, каким-то чудом не убранный муниципальными роботами с краешка тротуара.

— Что ж. Не все еще, значит, идеально, — усмехнулся он. — А все-таки интересно, как сложилась судьба Огнивы?

Он запомнил последний ее рассказ. Она была одета в простое зеленое платье, предельно приспособленное и лишенное всех изысков, единой материей покрывающее все ее женские черты. Огнива делилась впечатлением от последнего инфопогружения.

— Сколько в веках прошедших тратилось времени на соблюдение этикета, нарядов, украшений, порядков! Я вот за минуту