В гостинице умер... - Луиджи Пиранделло

Луиджи Пиранделло

В гостинице умер…

Сто пятьдесят номеров. Три этажа. Три ряда одинаковых окон; низенькие решетки на подоконниках, серые рамы, серые ставни – распахнутые, плотно закрытые, приоткрытые.

Фасад непригляден и не внушает доверия. Но какой бы он ни был, все равно, если смотреть с улицы, такими смешными кажутся эти сто пятьдесят коробок, по пятидесяти в ряд, и люди, копошащиеся за оконными стеклами.

И все же это вполне приличная и очень удобная гостиница: есть тут и лифты, и расторопные лакеи, и удобные постели, и хороший ресторан, даже автомобиль есть. Многие жалуются, что дорого… Но, в конце концов, все признают, что хотя в других гостиницах и платишь меньше – там куда хуже; а потом, она в самом центре, в самом оживленном месте города, это тоже немалое преимущество. Хозяина не беспокоят жалобы на высокие цены – он никого силой не держит. Гостиница и так всегда переполнена. Утром, когда приходит пароход, или днем, когда прибывают поезда, многим действительно приходится идти в другие гостиницы; однако не потому, что здесь хуже, а потому, что не хватает номеров.

Здесь останавливаются коммивояжеры, мелкие дельцы, провинциалы, приехавшие по торговым делам, или с жалобой в суд, или за советом к врачу, – все ненадолго, дня на три-четыре, а то и меньше. Иногда всего на одни сутки.

Чемоданчиков тут много, больших чемоданов мало.

Приезжают, уезжают, постоянно сменяются, с раннего утра до полуночи. У здешнего управляющего голова идет кругом. Не успеешь оглянуться – нет номеров. Через две минуты – вот, три, четыре, пять номеров освободились! Номер пятнадцатый на первом этаже… Тридцать второй на втором… Второй, двадцатый, сорок пятый – на третьем… А вот еще двое приехали! Бывает, кто-нибудь приедет очень поздно, и получает лучший номер в первом этаже; другой прибыл минутой раньше – и вынужден довольствоваться пятьдесят первым номером на самом верху. (На каждом этаже пятьдесят комнат, но есть три пятьдесят первых номера, потому что везде пропущен номер семнадцатый; после шестнадцатого идет сразу восемнадцатый. Число хорошее, оно несчастья не приносит.)

В этих комнатах останавливаются те, кто бывает здесь часто; они зовут коридорных по имени и очень гордятся, что их тут знают – не то что других, случайных, которых называют по номеру комнаты. Это люди бездомные, путешествуют круглый год, с чемоданом не расстаются, им везде хорошо, они ко всему привыкли и всегда довольны собой.

А новички чувствуют себя плохо. Они беспокоятся, они растеряны, им не по себе. Они не только уехали из родных мест – они уехали от самих себя. От своих привычек, от знакомой обстановки и знакомых вещей, которые воплощали будничное, убогое их существование. Они не узнают себя, все словно застыло, повисло в пустоте, и они не знают, как эту пустоту заполнить; особенно их пугает, что в любой момент, из-за любого пустяка, самые обычные предметы могут повернуться новой стороной, могут возникнуть какие-то незнакомые мысли и желания. Им удивительна и любопытна эта новая, необычная, загадочная действительность; она не только вокруг, она и внутри, в них самих.

На рассвете их будит беготня коридорных и шум, доносящийся с улицы. Они быстро встают и разбегаются по своим делам. Но всюду закрыто. Адвокат придет только через час; врач принимает с половины десятого. Потом, когда все дела кончены, они возвращаются в номер, вне себя от усталости и раздражения; до поезда еще целых два часа, а то и три! Они ходят взад и вперед по комнате, тяжело вздыхают, поглядывают на кровать – нет, лежать не хочется; на кресла, на канапе – нет, сидеть тоже не хочется; на подоконник – и в окно смотреть не хочется. Какая тут странная кровать! И канапе какое-то странное… А зеркало, господи, вот ужас! Внезапно они вспоминают о забытых поручениях: надо купить бритву, и еще подвязки для жены, и ошейник для собаки. Они звонят коридорному.

– Ошейник, с такой металлической дощечкой, чтобы там выгравировать имя…

– Чье имя? Собаки?

– Нет, мое. И адрес.

Каких только поручений не дают коридорному! И так все время, ни минуты отдыха – столько дел, столько всяких забот. Вот, например, в номере двенадцатом на втором этаже остановилась старушка в трауре, она до сих пор никогда не путешествовала, сейчас едет в Америку, и обязательно ей скажи, качает на море или не качает. Приехала она вчера вечером, совсем валилась с ног от усталости, ее с двух сторон поддерживали дети – сын и дочь, тоже в трауре.

А как раз по понедельникам, в шесть часов вечера, хозяин желает точно знать, сколько есть свободных номеров. Дело в том, что в это время прибывает пароход из Генуи, привозит итальянцев, возвращающихся из Америки, одновременно приходит поезд с юга, всегда переполненный.

Вот и вчера в шесть часов приехало больше пятнадцати человек. Удалось разместить только четверых, было всего два свободных номера, оба на втором этаже. Двенадцатый дали этой несчастной старушке с детьми, а тринадцатый, соседний, – какому-то господину, прибывшему из Генуи.

Управляющий записал в книге:

Синьор Персика Джованни, с матерью и сестрой, из Виктории.

Синьор Фунарди Розарио, предприниматель из Нью-Йорка.

Старушка в трауре очень огорчилась, что приходится расстаться с другой семьей, тоже из трех человек. Они вместе ехали в поезде, и новые знакомые рекомендовали ей эту гостиницу. Она совсем расстроилась, когда узнала, что, явись они минутой раньше, буквально одной минутой раньше, их бы поместили рядом, в соседнем номере. А теперь его занял этот синьор Фунарди, предприниматель из Нью-Йорка…

Сын увидел, что она рыдает на плече вчерашней спутницы, и решил попросить синьора Фунарди уступить свой номер. Он обратился к нему по-английски, – он ведь тоже американец, приехал вместе с сестрой из Соединенных Штатов дней сорок тому назад; у них в семье несчастье, умер брат, который жил в Сицилии вместе с матерью, и она осталась одна. Теперь она плачет. Она так много плакала, столько пришлось ей вынести, так мучилась в поезде, она ведь в первый раз путешествует, а ей уже шестьдесят шесть лет! Ей пришлось бросить родной дом и могилу сына, с которым она прожила столько лет… Она рассталась со всем, что ей было дорого, и с родной страной расстается, с Сицилией… Она теперь ко всему и ко всем так привязывается! И к женщине этой так сильно привязалась… Если бы только синьор Фунарди согласился…

Нет. Синьор Фунарди не согласился. Выслушав сбивчивую английскую речь, он отрицательно покачал головой. Решительный отказ. Да, чего уж ждать от такого человека! Настоящий американец, грубиян, вон какие у него густые, насупленные брови, какое толстое желтое лицо, какая щетина! Он отказал и направился к лифту – к себе пошел, в свой тринадцатый номер на втором этаже.

Детям так и не удалось затащить старушку в лифт. Она и слышать не хотела обо всех этих ужасных механических штуках. И подумать только, что нужно ехать в Америку, в самый Нью-Йорк! Туда такой долгий путь, через океан. Дети успокаивали ее, твердили, что на море совсем не качает. Но она не верила. Ее и в поезде укачало! И она поминутно спрашивала всех и каждого – правда ли, что на море совсем не качает?

Коридорные, горничные, носильщики, чтобы избавиться от нее, все утро наперебой советовали ей обратиться к синьору из соседнего номера. Он ведь совсем недавно сошел с корабля в Генуе, едет из Америки! Он провел на пароходе столько времени, пересек океан – кому же лучше знать, качает на море или не качает!

И вот, с самого утра (дети ушли на вокзал за багажом, а потом – купить кое-что), с самого утра, каждые пять минут, старушка тихонько открывает дверь и робко выглядывает в коридор. Она подстерегает синьора из соседнего номера, который пересек океан и скажет ей, качает на море или не качает.

При бледном утреннем свете, падающем из окна в конце мрачного коридора, видит она два ряда башмаков. У каждой двери – пара башмаков. Время от времени та или другая дверь приоткрывается, высовывается рука и забирает их. Ряды постепенно редеют. Вот уже совсем нет башмаков, все забрали – только одна пара еще стоит, как раз у соседней двери, у номера того самого синьора, который приехал из-за океана и скажет ей, качает на море или не качает.

Девять часов. Начало десятого. Половина десятого. Десять. А башмаки все стоят! Стоят и стоят. Одна пара на весь коридор. Так и стоят перед дверью, а дверь закрыта.

Такой шум в коридоре, ходят взад и вперед, двери хлопают, коридорные носятся, горничные бегают, лифт все время гудит, то и дело звонки… А он все спит! Скоро одиннадцать. Башмаки стоят. Да, все еще стоят.

Старуха теряет терпение. Мимо идет лакей. Она подзывает его и указывает на башмаки:

– В чем дело? Неужели он спит?

– А что ж? – пожимает плечами лакей. – Устал. Издалека ведь приехал. – И уходит.

Старушка возмущенно хмыкает и втягивает голову в дверь. Вскоре она опять высовывается и, все больше волнуясь, смотрит на башмаки.