Шпион - Нина Федорова

Нина Федорова

Шпион

В Харбине мы имели своего шпиона, лично приставленного к нашей семье. Это произошло из-за дяди. Наш дядя был военный, но с годами он охладел к войнам и занялся изучением Отцов Церкви. Как-то раз, случайно, прочел он житие св. Симеона Столпника и был потрясен прочитанным. Поэт в душе и стратег по образованию, он по достоинству оценил раскрывшуюся ему картину многолетней борьбы с самим собою из-за своей души. Он был восхищен драматизмом положения, где враг — невидим, а приз воображаем, где — поле битвы, нападающий, орудия, враг, отступление и наступление, все это — сам же подвижник. Чтение житий и поучений сделалось единым занятием и единой страстью дяди. Он стал неудержимо завидовать жизни подвижников и аскетов. Пустынное житие стало его мечтой.

— Да… Если бы знать это раньше! Ушел бы я в молодости в пустыню, выкопал бы пещерку и стал бы спасаться… вдали от житейской суеты в тиши, в посте в подвиге, в уединении.

Мало по малу мы все заразились его энтузиазмом.

По вечерам, бывало, сидим все за работой, а дядя нам из «Отцов Церкви» читает:

«Ум блуждающий устанавливают — чтение, бдение и молитва. Похоть пламенеющую угашают алчба, труд и отшельничество. Гнев волнующийся утишают псалмопение, великодушие и милостивость». Тетя первая начинала вздыхать, а за нею и все остальные.

…«Бегающий мирских удовольствий есть башня, неприступная для демона печали»…

Тетя вытирала набежавшую слезу. И мы плакали. Нас по молодости более всего трогала высокая поэзия чувств и выражений. Трудно было сохранять спокойствие, когда дядя вдохновенно читал:

«Утверди, Господи, на камени заповедей Твоих подвигшееся сердце мое, яко свят еси и Господь».

Тетя откладывала в сторону работу, (она перелицовывала дядину куртку), слезы мешали ей работать. Эта генеральская куртка перелицовывалась в пятый раз. Все из нее выносилось — и цвет, и покрой, и фасон, — оставалось лишь добротное военное сукно. Оно бросало вызов и войне, и революции, — оно не изнашивалось. Оно казалось неисчерпаемым, так как с годами дядя делался все меньше и меньше, и тетя могла варьировать фасон, сколько угодно. За тетей и мы все откладывали работу. Начинался разговор. Нам всем хотелось уйти в пустыню и, сузив жизнь до одного лишь попечения о спасении души, неустанно петь псалмы и читать кафизмы.

Но уйти не удалось. В Харбин пришли японцы. Русское население было поставлено на учет. Дядю, как военного специалиста, стали вызывать то в штаб японский, то в полицию, но он от всякой активности отказывался. И с прежними товарищами по оружию пошли споры. Они ему о войне, а дядя им о любви к ближнему. Они о стратегии, а дядя от Писания. Они о сотрудничестве с японцами, а дядя о спасении души.

— Представляется случай большевиков сбросить…

— Не я их сажал, не мне их сбрасывать.

— Переменить власть…

— Одна есть в мире власть Божия. Ее не перемените.

— Полно! Тут на земле есть тоже…

— А на земле «несть же власти, аще не от Бога»… Заслужили и получили. Замолим грехи, Бог помилует, без моих и ваших трудов низложит. Россию не завоевывать с японцами надо, а вымаливать у Бога… Что может сделать японец без Божьего соизволения?

— Но жить невозможно…

— Поскольку главное занятие христианина есть спасение души, то большевики тут ничему не мешают. Наоборот, способствуют.

И в «кругах» решили, что дядя перешел на сторону большевиков, душу продал коммунистам, работает, как советский агент, получает приличное жалование и, отныне, он — человек подозрительный и опасный. Тетя плакала от этих слухов. Нас дразнили в школе. Приходили анонимные письма с угрозами. Но дядя лицом был светел, душой спокоен и готов к мученичеству. Тут-то и приставили к нам шпиона.

Мы его обнаружили утром. Из окна увидали. Сидит человек на скамейке у входа: воротник поднят, шляпа на глаза надвинута, в руках записная книжка и карандаш наготове. Мы решили, что это поэт, и не надо ему мешать: вот, ведь, с каким трудом пишет, за два часа ничего не написал. Но когда дядя вышел на прогулку, то шпион, быстро записал что-то, выскочил, как бы ударенный электрическим током, и, засунув руки глубоко в карманы, пошел за дядей какой-то необыкновенной, крадущейся походкой. Дядя был неутомимый ходок. Не имея никакой службы, он в ходьбе тратил свою энергию. Закаленный в походах, он был необычайно вынослив. Углубившись же в размышления о «Поучениях Отеческих», он, забыв себя, мог ходить часами. Когда дядя возвратился с прогулки, шпион едва плелся за ним, вспотевший, еле живой; от его прежней стилизованной походки ничего не осталось. Конечно, мы не сразу поняли, что это — шпион, но так как это хождение за дядей и записывание повторялось, то и сомнений уже быть не могло.

Шпион был русский молодой человек, с лицом решительным и взглядом нахмуренным. Но была в нем какая-то детскость, что-то наивное и голодное, что-то честное и старательное. В своей должности, очевидно, неопытный, он играл ее добросовестно, следуя лучшим образцам детективного искусства, как его понимают в кинематографе. Он наполнил нашу жизнь.

— А вы видели шпиона? — спрашивали мы у приходящих.

— Наш собственный. За дядей следит.

Кое-кто перестал у нас бывать. Иные просили нас не заходить к ним, дабы не навлечь подозрения в общении с коммунистами. Дядя же, несмотря на смирение, был даже несколько горд:

— Да-с… Личного шпиона приставили. Записывает малейшее движение. Опасным находят для японского правительства.

Нам очень хотелось познакомиться со шпионом поближе. Другой такой случай когда еще наживешь. Но тетя категорически запретила всякие попытки вступать с ним в разговор.

— Это ему повредить может. Человек на жаловании. Долго ли, обвинят в дружеских сношениях с нами, вот службу-то и потеряет…

Дело шло к зиме. Становилось холодно. У тети болело сердце: шпион был плохо одет. Дядя начал увлекаться Псалтирью. Учил ее вовсю наизусть. Восхищался и плакал. Он приобрел привычку непрестанно шептать стихи псалмов и, углубленный во внутреннее их созерцание, он не шел, а летел, как птица, по городу, по кладбищу и окружающим полям. Шпион начал приметно худеть. Частенько тетя встречала дядю укором:

— Андрей Петрович, Бога побойся! Опять долго гулял: загоняешь мальчишку. Просила я тебя: погуляй немножко, да не бегай… Ходил бы шажком!

— Виноват. Привычка. Забываю.

И прежде чем запереть входную дверь, тетя еще раз бросала соболезнующий взгляд на шпиона:

— Сидит, записывает… Господи, ведь простудится мальчишка. Жалованье, верно, крохотное. Японцы гроши платят. А он, может быть, мать кормит… сестер, братьев… Может и бабушка еще жива. У семьи за него, верно, как сердце болит…