Золотые вёсла времени или «Уйди-уйди» - Евгений Велтистов

Самый белый в мире милиционер

Во времена моего детства, в годы войны с фашистами, дядя Серега был для всех мальчишек самым справедливым в мире милиционером. Жил он в нашем дворе — в отдельном домике, отгороженном сиреневым палисадником, бывшим ранее то ли сторожкой, то ли кладовкой лавочника.

Милиционеры носили летом белые гимнастерки с красными петлицами, подпоясанные ремнями с кобурой. Жена дяди Сереги была работящая, мы ее почти не видели. Сбоку от домика день и ночь сушилось на веревке белье многочисленной милицейской семьи, в том числе и знаменитая гимнастерка.

В свободный час, ближе к вечеру, дядя Серега в выглаженной, накрахмаленной форме ступал на порог своего дома, молча наблюдал, как мы гоняем в клубах золотистой пыли тряпичный мяч, и долго еще, до самого выхода на ночное дежурство, светился сквозь сиреневые кусты.

Он никогда не вмешивался в наши мелкие распри и даже в крупные драки, но все в округе знали, что если у кого-то в момент безрассудства нальется кулак, мелькнет в руке камень или палка, нарушителя ждет «встряска».

Много лет спустя я обнаружил на месте нашего дома, нашего двора жилую башню, на месте жилища милицейской семьи — стандартный гараж. Гараж раздражал меня. Нет, я не надеялся увидеть все один к одному, как на старой фотографии. Время — я знал это по многим другим примерам — неизбежно сдувает приметы прошлого. Но, ей-ей, кирпичный в два окна дом с сиреневой подсветкой был куда более человечнее железного ящика для автомобиля. Старые друзья разбрелись по свету, на их месте поселились люди со своей особой новой жизнью. Я стал писателем и не раз порывался заглянуть в наш двор, но заветное желание долго оставалось лишь желанием. И теперь, увидев, как все изменилось, я понял, что слишком поздно решил навестить свое детство.

Я смотрел и смотрел на безликий гараж, стараясь восстановить по деталям прошлое. И вот увидел то, что ожидал: закат, сирень, какие-то знакомые силуэты, белую гимнастерку. Так родилась писательская мечта — написать повесть.

Это было похоже на кадры немого кино, которое прокрутили слишком быстро. Мне захотелось задержать, возвратить родные образы, и сделать я это мог только... написав новую книгу.

Так получилось, что первым я рассказал о милиционере моего детства ребятам, которых пригласили в клуб на встречу с писателями. Ребят в зале было полно, а нас на сцене — четыре писателя-выступателя и один писатель-председатель.

Я рассказал, как дядя Сергей вылавливал бандитов, оберегая покой московских домов, переулков и улиц, как обезвредил ворюгу-убийцу Карлушу. Как дядя Серега радовался ночным праздничным салютам в честь освобождения от фашистов новых и новых городов и земель.

Дядя Серега уходил на дежурство, надвинув на лоб краснозвездную фуражку с лакированным козырьком. А однажды вернулся с орденом Красной Звезды. Мы сразу догадались: орден — за всех спасенных от подлого Карлуши и других бандюг. И тут же забыли о подвигах соседа: наутро чистая милицейская форма, как всегда, сохла на веревке, а мы привычно гоняли по площадке мяч.

Когда я закончил выступление, то и не подозревал, какие неожиданности случатся вскоре и что их причиной будет обыкновенная лампочка.

После выступления я шепнул председателю, что спешу, и пошел за кулисы. А за сценой — тьма египетская: кто-то выключил «дежурную» копеечную лампочку. Взобрался я осторожно по ступеням, попробовал найти дверь с табличкой «выход» и не нашел ее. Сделал в темноте несколько шагов и рухнул куда-то вниз, в глухое, мертвое пространство, будто в ночную пропасть. Успел лишь выбросить вперед руку со своим верным портфелем, с которым не расстаюсь никогда.

...Очнулся я на лавочке в маленьком уютном дворе. Со всех сторон зеленый квадрат обступили старинные особняки. За особняками — современные дома, и среди них — знакомое пузатое здание с куполом. Да это клуб, где я только что выступал!

Недалеко от лавочки — мой портфель. И все из него вытряхнулось. Зонт, бумаги, авторучка. Попытался встать, чтоб собрать вещи, и повалился на лавку. Так... Левая нога совсем непослушна — вывихнута или, даже хуже того, сломана.

— Больно? — вдруг раздался рядом писклявый голос.

Я повернул голову и увидел девочку с исписанным листком в руке.

— Девочка, — сказал я, — полозки бумагу в портфель.

— Сейчас. А что такое «Уйди-уйди»? — Она вчитывалась в мои каракули.

— Это рукопись, — ответил я. — А рукописи нельзя читать без разрешения автора. Иди играй.

Я нарочно соврал: в новой повести, кроме названия и нескольких страниц начала, ничего пока не было.

А девчонка не отстает:

— Вы тот самый писатель, который пропал из клуба? Вас ведь ищут, мы были там...

— Раз ищут, значит, найдут, — успокоил я ее. — А «Уйди-уйди» — это древняя довоенная игрушка...

— Довоенная, — повторила шепотом моя собеседница и затаила на миг дыхание. — А какая?

Нет, голос у нее вовсе не писклявый, а приятный, теплый.

Я оперся спиной о твердь скамьи, приподнялся, огляделся.

Смотрю: рядом с девчонкой в красной майке и отбеленных солнцем и стиральным порошком голубых джинсах два пацана — один вроде бы прирожденный спортсмен, загорелый, с выпуклой мускулатурой, а второй — подлиннее и похудее — бледный, даже чуть синеватый, с выдающимися ушами и шлеп-шлеп губами.

— Кто вы такие? — спросил я, постепенно приходя в себя.

Оказалось, девочку звали Аленой, а ее братьев — Киром и Ветром. Как я потом выяснил, «Алена» было имя подлинное, зафиксированное в метриках. Кир же был наречен от рождения Кириллом, а Ветер — Вертером. Когда подрос и стал соображать, что к чему, ему, естественно, не очень понравилось это романтическое имя. И он объявил себя Ветром; а брат и сестра при особых обстоятельствах, когда обществу требовалось проявление необычных способностей старшего брата, величали его Ветрогоном.

— У нас есть свой больной, — объявила Алена, уложив все мои вещи в портфель. — Хочешь посмотреть?

Я кивнул.

Алена указала на зеленый мусорный ящик, стоявший в углу двора. Пожалуй, зря назвал я его мусорным. Ящик, наверное, никогда и не служил для мусора. С первого взгляда было видно, что это очень чистенький, редкого ярко-зеленого цвета давно забытый взрослыми какой-то радостный ящик.

При поддержке ребят я допрыгал до него на одной ноге, ухватился рукой за угол дома, откинул крышку. И увидел что-то рыжее, лохматое, тяжело дышащее, аккуратно накрытое синей школьной курткой. Приподнял куртку, а под ней — совсем больной пес. Глаза закрыты, шерсть свалялась клоками.

— Давно он здесь? — спросил я.

— Три дня, — хором ответили мои знакомые. — Мы дежурим по очереди.

— Никуда не годится. Надо его либо домой, либо в лечебницу.

— Но домой... — Ребята растерянно переглянулись.

— Все ясно. Несите сюда бутылку с водой! Соску! И мой портфель! — распорядился я.

Через несколько минут из подъезда большого дома была доставлена бутылка из-под «Пепси» с теплой водой и соской. Я выудил со дна портфеля лекарство и кусочек сахара. Растворил сахар в воде, протянул бутылку Алене. Осторожно достал из ящика пса, прижал к груди. Разжал пасть, сунул две таблетки аспирина и вслед за ними соску. Пес глухо зарычал, но портить пальцы не стал, причмокнул.

И вот тут я неосторожно ступил на больную ногу и, охнув, повалился вместе с псом на землю.

Пес для меня уже не существовал, мир был заполнен болью. Я уже видел спешащую сквозь город «Скорую», которая отвезет меня в Склифосовского. Я попрошусь не в новый шестнадцатиэтажный корпус, а в старый — у Большой Колхозной площади, потому что я родился рядом со старым «Домом милосердия» и знаю его наизусть. Я буду лежать в палате, где лежали раненные в боях с Наполеоном, с японцами, с немцами, с фашистами, а до них лечились отставные офицеры, нижние чины, престарелые священники и три иноземца. Недаром граф Шереметев назвал свой дар Москве «Странноприемным домом»... Когда я начну поправляться, то обойду на костылях все уголки великого больничного ансамбля, зайду в помещение бывшей церкви, вспомню о дивнопрекрасной крепостной актрисе Прасковье Ивановне Ковалевой, ставшей незадолго перед ранней смертью графиней Шереметевой. Ей и посвящен весь этот ансамбль милосердия.

Но почему так долго не едет «Скорая»?

Впрочем, какая «Скорая»?

...Я уже давно лежу в палате, наслаждаясь ее простором, покоем, редкой белизной, а за окном, за чугунной решеткой Шереметевской больницы бушует воскресная Сухаревка. Вот она — знаменитая башня в моем окне, вознесенная по приказу Петра в честь полка стольника Сухарева за особые его заслуги в дни стрелецкого бунта. Вот он — праздничный для всей Москвы и ее гостей торг: сотни раскинутых за ночь палаток, море голов, пронзительные, зазывающие голоса. Я встаю и, хромая, осторожно выхожу на площадь. Пожалуй, это уже не я, а другой писатель в длинном черном пальто и широкополой шляпе, выявивший знаменитый и тайный лозунг Сухаревки: «На грош — пятаков!»