МЫ - Николай Майоров

Николай Майоров

МЫ

Книга стихов

Павел Антокольский

Предисловие

Двадцать лет тому назад, зимою 1940/41 года, в Литературном институте имени Максима Горького работал поэтический семинар, объединявший студентов одаренных и самобытных, истово рвавшихся к поэтическому творчеству. Будущее показало, что многие из них действительно стали поэтами. В семинаре господствовала атмосфера горячая и чистая — уважение друг к другу, хозяйская забота о судьбах нашей поэзии.

Сейчас я плохо помню, как выглядел внешне, в какой пиджак был одет студент-историк Николай Майоров, читавший свои стихи глуховатым, низким голосом. Был он, кажется, выше среднего роста, с лицом серьезным и сосредоточенным, был немногословен и чуть неуклюж. В стихах его звучала воспитанная самой жизнью, а не вычитанная в книгах, обязательных для студента-историка, любовь к истории родной земли.

Николаю Майорову не приходилось искать себя и свою тему. Его поэтический мир с самого начала был резко очерчен, и в самоограничении он чувствовал свою силу. Его лирика, повествующая об искренней мужской любви, органична в этом поэтическом мире.

Осенью 1941 года, как и многие другие его сверстники-студенты, Николай Майоров пошел добровольцем в армию и пал смертью храбрых.

…И вот сейчас, через двадцать лет, передо мною лежат стихи Николая Майорова, написанные еще в студенческие годы. В них легко узнать автора, круг его излюбленных образов, с тою только разницей, поистине огромной разницей, что история для Майорова перестала быть рассказом о прошлом. Она превратилась в его собственную военную судьбу, сделалась историей, творимой рядом с ним такими же, как он, а отчасти и им самим. Он увидел как бы со стороны самого себя и поколение, к которому принадлежал, увидел исторически. В этом интерес и своеобразие этих надежно построенных, оправданных военным подвигом строк и строф.

Стихи Николая Майорова уже не постареют, точно так же, как не постареет их автор, погибший в молодости и навсегда оставшийся молодым.

Стихи

Мы

Это время

трудновато для пера.

Есть в голосе моем звучание металла.Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.Не все умрет. Не все войдет в каталог.Но только пусть под именем моимПотомок различит в архивном хламеКусок горячей, верной нам земли,Где мы прошли с обугленными ртамиИ мужество, как знамя, пронесли.

Мы жгли костры и вспять пускали реки.Нам не хватало неба и воды.Упрямой жизни в каждом человекеЖелезом обозначены следы —Так в нас запали прошлого приметы.А как любили мы — спросите жен!Пройдут века, и вам солгут портреты,Где нашей жизни ход изображен.Мы были высоки, русоволосы.Вы в книгах прочитаете, как миф,О людях, что ушли, не долюбив,Не докурив последней папиросы.Когда б не бой, не вечные исканьяКрутых путей к последней высоте,Мы б сохранились в бронзовых ваяньях,В столбцах газет, в набросках на холсте.

Но время шло. Меняли реки русла.И жили мы, не тратя лишних слов,Чтоб к вам прийти лишь в пересказах устныхДа в серой прозе наших дневников.Мы брали пламя голыми руками.Грудь раскрывали ветру. Из ковшаТянули воду полными глоткамиИ в женщину влюблялись не спеша.

И шли вперед, и падали, и, елеВ обмотках грубых ноги волоча,Мы видели, как женщины гляделиНа нашего шального трубача.А тот трубил, мир ни во что не ставя(Ремень сползал с покатого плеча),Он тоже дома женщину оставил,Не оглянувшись даже сгоряча.Был камень тверд, уступы каменисты,Почти со всех сторон окружены,Глядели вверх — и небо было чисто,Как светлый лоб оставленной жены.

Так я пишу. Пусть неточны слова,И слог тяжел, и выраженья грубы!О нас прошла всесветная молва.Нам жажда зноем выпрямила губы.

Мир, как окно, для воздуха распахнут,Он нами пройден, пройден до конца,И хорошо, что руки наши пахнутУгрюмой песней верного свинца.

И как бы ни давили память годы,Нас не забудут потому вовек,Что, всей планете делая погоду,Мы в плоть одели слово «Человек»!

1940

Творчество

Есть жажда творчества,Уменье созидать,На камень камень класть,Вести леса строений.Не спать ночей, по суткам голодать,Вставать до звезд и падать на колени.Остаться нищим и глухим навек,Идти с собой, с своей эпохой вровеньИ воду пить из тех целебных рек,К которым прикоснулся сам Бетховен.Брать в руки гипс, склоняться на подрамник,Весь мир вместить в дыхание одно,Одним мазком весь этот лес и камниЖивыми положить на полотно.Не дописав,Оставить кисти сыну,Так передать цвета своей земли,Чтоб век спустя всё так же мяли глинуИ лучшего придумать не смогли.

1940

Август

Я полюбил весомые слова,Просторный август, бабочку на рамеИ сон в саду, где падает траваК моим ногам неровными рядами.

Лежать в траве, желтеющей у вишен,У низких яблонь, где-то у воды,Смотреть в листву прозрачнуюИ слышать.Как рядом глухо падают плоды.

Не потому ль, что тени не хватало,Казалось мне: вселенная мала?Движения замедленны и вялы,Во рту иссохло. Губы как зола.Куда девать сгорающее тело?Ближайший омут светел и глубок —Пока трава на солнце не сгорела,Войти в него всем телом до пределаИ ощутить подошвами песок!И в первый раз почувствовать так близкоПрохладное спасительное дно —Вот так, храня стремление одно,Вползают в землю щупальцами корни,Питая щедро алчные плоды(А жизнь идет!), — все глубже и упорнейСтремление пробиться до воды,До тех границ соседнего оврага,Где в изобилье, с запахами вин,Как древний сок, живительная влагаКлючами бьет из почвенных глубин.

Полдневный зной под яблонями таетНа сизых листьях теплой лебеды.И слышу я, как мир произрастаетИз первозданной матери — воды.

1939