Книга Башкирцевой - Сергей Андреевский

Сергей Аркадьевич Андреевский

Книга Башкирцевой

Из книги «Литературные очерки»

I

Вот книга единственная, которая никогда еще не имела себе подобных и едва ли когда-нибудь повторится. Мы знаем много исповедей, дневников и воспоминаний. Большею частью в этих вещах авторы выступают или как рассказчики одного какого-нибудь периода своей жизни, или же как отдаленные наблюдатели и судьи своего прошедшего. Такие автобиографические записки всегда имеют отрывочный характер. Но чтобы кто-нибудь, ранее Башкирцевой, начиная с детских лет, стал записывать свою жизнь непрерывно, всегда по горячим следам, и довел бы эту книгу, полную книгу своей жизни, до самой кончины, и при этом создал цельный и сильный психологический образ – этого еще никогда не было.

Подобный дневник имеет необычайную документальную ценность, совершенно независимо от нашего суждения о самой личности его героини. Как факт действительности, он никогда не потеряет своего интереса. И его никогда нельзя будет вычеркнуть из всегда нам близкой истории человеческих страстей и страданий.

Башкирцева еще в детском возрасте (будьте поэтому снисходительны к ее преувеличениям) пишет: «Читайте же это, добрые люди, и поучайтесь! Этот дневник полезнее и поучительнее всех рукописей, какие только были, есть и будут. Это женщина со всеми ее мыслями и надеждами, с ее ошибками, низостями, прелестями, горестями, радостями. Я еще не женщина вполне, но я ею буду. Меня можно будет проследить от детства до смерти. А жизнь человеческого существа, его целая жизнь, без маскировки и лжи, всегда есть вещь великая и любопытная».

Не породит ли дневник Башкирцевой нежелательных подражаний? Не станут ли вслед за нею и многие другие искать путей к известности посредством простой передачи своей жизни? И не вытеснит ли подобная незамысловатая литература чудесных произведений художественного вымысла?

Нет. Подражать Башкирцевой было бы очень трудно. В сущности, каждый писатель воплощает свою личность в тех или других своих образах. Но чрезвычайно редки случаи, когда бы фокус зрения писателя был так напряженно направлен исключительно на одного себя, как у Башкирцевой.

Поэтому едва ли который-нибудь из них в состоянии передать себя вполне – одного себя и ничего более. Это, во-первых.

А, во-вторых, у Башкирцевой была неизбежная потребность создать свою книгу. Ей положительно диктовала судьба. Башкирцевой некуда было деться от этой роковой потребности самоизображения, потому что, с первых же проблесков сознания, она так неотразимо убедилась в своей значительности и превосходстве, что для нее было немыслимо пройти бесследною. И рядом с этим, раннее предчувствие ранней смерти инстинктивно заставило ее торопиться в дорогу к славе. Она была создана совершенно исключительно, и она проделала свой быстрый и блестящий путь в этой жизни с самоуверенностью и бесстрашием истинной сомнамбулы. Она как бы сознавала свой долг передать свою личность потомству. В этом отношении у нее не было никаких колебаний. Ее окрыляла на это дело какая-то болезненная экзальтация. И в результате – ее необычайно яркая личность сохранилась в ее записках во весь рост, – сохранилась в виде незабвенного, вполне знакомого нам существа.

Таким образом, подлинная повесть одной человеческой жизни, – та интересная книга, которой давно ожидали в искусстве, – написана впервые Башкирцевой. Книга эта оказалась лишенною той отделки, той занимательности, той угодливой планировки материала, какие неизбежно встречаются в произведениях сочиненных, хотя бы авторами этих произведений были завзятые натуралисты. Есть в книге страницы бесцветные, как серые будни, есть факты ничтожные, как житейские мелочи, передаваемые в какой-нибудь частной переписке; есть иногда утомительные по своей повторяемости и однообразию деловые заметки, как, например, заметки Башкирцевой о ходе ее уроков в рисовальной школе. Но все это, будучи подлинным и несомненным, делается интересным, потому что все это составляло частицы невозвратной, кратковременной, мучительной и, в конце концов, замечательной жизни.

Мы уже говорили об отличии дневника Башкирцевой от всех других произведений в том же роде. Добавим еще, что, например, «Исповедь» Руссо, прославившаяся своею бесстрашною откровенностью, не обдает нас такою интимностью, как дневник Башкирцевой. Именно потому, что Руссо философствовал, осуждал себя и каялся. А Башкирцева не знает суда над собою. Она во всем и заранее себя оправдывает. Правда, она бывает иногда более, иногда менее довольна собою, но зато – никогда не заботится о том впечатлении, какое она произведет на читателя. В предисловии она пишет: «Я не только все время говорю то, что думаю, но мне ни на одну минуту и в голову не приходило скрывать то, что могло бы показаться смешным или невыгодным для меня… Будьте же уверены, милостивые читатели, что я выставляюсь на этих страницах вся целиком».

И действительно, Башкирцева раскрывается перед читателем вся, без малейшей утайки. Она пишет большею частью по ночам, затворившись в своей комнате, проливая над своими страницами скрытые от всех слезы. Она вам жалуется на близких ей людей, осуждает их и не церемонится характеризовать их самым нелестным образом. Кипя мыслями и желаниями, недоступными или непонятными для окружающих, она чувствует неизбежную потребность высказаться хотя бы перед кем-нибудь, хотя бы перед каким-то незримым существом, – перед Богом, без которого она не может обойтись, – перед читателем, которого она посвящает в свои молитвы, недоумения, горести, ожидания, планы, суждения, – словом, во все тайники своей души. Она до такой степени ощущает необходимость показать себя всю, что описывает даже свое тело. Один критик распек Башкирцеву за эту откровенность и упрекнул ее в «неблагопристойности». Он поставил ей в особенную вину, что она не постеснялась выдать тайны своего телосложения, будучи семнадцатилетнею девушкою. По мнению критика, это было бы простительно разве только особе, уже «пожившей», а не в ранней молодости. Да, Башкирцева очень смела и самобытна. Она бросает сколько угодно восторженных, необдуманных или, вернее, неухищренных выражений и признаний, предоставляя непонимающим ее рутинным читателям подбирать их и разносить ее. Она рассчитывает на совсем иных читателей, а не на этих. С этими судьями у нее нет никаких разговоров. Она даже как бы нарочно расточает для них великое множество улик против себя. И критик, о котором мы говорили, легко на этом попался. Почтенному литератору следовало бы вспомнить, что Башкирцева умерла не семнадцати, а двадцати четырех лет; что у нее не было ни единого настоящего романа, а был только один случай самой поверхностной влюбленности; что в ее дневнике нет никаких следов чувственности; что Башкирцева вполне искренно называла себя женщиной только по оболочке (par la peau), несмотря на свою несомненную красоту в ранней юности и на всегдашнюю привлекательность и грацию в остальные годы; что Башкирцева так же верно изображала свою физическую красоту вначале, как впоследствии, после многих лет болезни, давала в своем дневнике обстоятельный отчет о прискорбном для нее изменении ее наружности и скрытых форм тела, и что по всем этим причинам критику следовало бы несколько глубже вдуматься в Башкирцеву прежде, чем бросать ей упрек в неблагопристойности. Мы, впрочем, еще раз увидим ниже, насколько этот критик ошибся в оценке нашей героини.

Литературная форма дневника Башкирцевой вполне самостоятельная. Одна и та же манера, за многие годы, выдержана от начала до конца. Получается замечательное единство впечатления. Вся книга представляется как бы одним сплошным монологом. Мысли и чувства писательницы несутся пред вами таким сильным, всепоглощающим потоком, что внешние события и посторонние лица почти совсем исчезают. Страницы незначительные, о которых мы говорили, правдиво чередуются с развитием сильных моментов душевной и умственной жизни автора. Рядом с наивными поступками светской барышни, с элегантными, но пустыми суждениями аристократки – вы постоянно наблюдаете основную натуру Башкирцевой – серьезную, высокодаровитую и страдающую. Вы видите вполне живую оригинальную женщину известной среды. Она не сортирует своих признаний таким образом, чтобы постоянно и непременно умничать и рисоваться, как это делает, например, Гонкур в своих утомительно франтоватых записках. Правда, иногда у Башкирцевой встречается некоторый задорный шик в тоне ее беседы, но вы скоро привыкаете к этой природной черте ее характера, к ее подчас шаловливой манере, усвоенной у французов. И эти мелкие штрихи только содействуют индивидуализации ее образа. Но преобладающий прием Башкирцевой – небрежная откровенность. Вся психологическая и философская сторона дневника дышит настоящей импровизацией. Живое красноречие Башкирцевой то блещет яркой энергией, то плавно льется, как беспечная беседа, то надрывает вам душу воплями глубокой болезненной тоски, то брызжет заразительною радостью молодости. И все эти переменчивые настроения проникнуты одним и тем же элементом: гордости и силы. Но выше всего – неподражаемая искренность этих страниц, обнажающая перед вами до самого дна внутренний мир автора. Вы так сживаетесь с этим внутренним миром, что когда дневник вдруг обрывается, с пометой в скобках, что через одиннадцать дней Башкирцева умерла, – то вы испытываете ошеломляющее впечатление возникшей пред вами тупой преграды, за которою будто пресеклось течение ваших собственных мыслей…