Приключения доктора - Павел Саксонов

Павел Саксонов-Лепше-фон-Штайн

Приключения доктора

Большое сердце

С инициированного им собрания[1] столичных полицейских врачей доктор Михаил Георгиевич Шонин вышел в приподнятом настроении, но тут же оказался в затруднительном положении: вышел он последним, коллеги — кто по одиночке, а кто — по двое и по трое — расхватали транспорт, так что — насколько взгляд охватывал — в окрестностях ресторана мостовая опустела. То есть, разумеется, движение, как и обычно для раннего еще вечернего часа, было плотным, но вдоль тротуаров не наблюдалось ни одного лихача. А между тем, с утра гулявшая по Петербургу оттепель закончилась так же внезапно, как и началась: небо заволокло, поднялся ветер, посыпались — сначала снег, а потом и вовсе ледяная крупа, колючая, секущая, короче — отвратительная.

Следовало поднять воротник пальто — что Михаил Георгиевич и сделал — и броситься транспорту наперерез — в надежде остановить какого-нибудь доброхота, но на это второе доктор не решился: он ощущал себя подвыпившим и не мог самому себе предоставить гарантию безопасности… а ну как добрый человек не успеет вовремя осадить лошадку?

Был и другой вариант: подойти к городовому, тем более что таковой маячил на ближайшем углу. Формально городовые не находились в подчинении полицейских врачей, но всё-таки врач — классный чиновник, тогда как городовой — лишь нижний чин, и потому вполне логично было ждать от него сочувствия и помощи. Впрочем, подать любую посильную помощь городовой обязан был каждому, для того-то он и стоял на своем углу — для заблудившихся и замерзавших; для потерявшихся детей и дам, опасавшихся насилия; для отчаявшихся душ, покинувших дома и бредших к ближайшему водоему… для выпивох, наконец, заложивших совсем уж крепко за воротник и теперь выписывавших кренделя — без спешки обратно под власть своих сварливых женушек.

Но этот вариант Михаил Георгиевич отверг, как недостойный. Ему казалось, что в навалившейся на Город непогоде совсем не дело — мелкими заботами отвлекать городового с поста: мало ли кто устремлялся к нему в действительной нужде — сквозь хмарь, и ветер, и ледяное крошево? «Нет, — решил про себя Михаил Георгиевич, — отойду-ка я на другую улицу. Авось, уж там-то кто-нибудь меня подберет!»

Вот так и оказалось, что, выйдя из ресторана, доктор не сел в коляску или в сани, а, поправив шарф, подняв воротник пальто и сильнее натянув на голову мерлушковую шапку, пошел пешком: вдоль длинного дома к углу, но не к тому, у которого стоял городовой, а к другому — за которым улица выливалась на проспект.

Дойдя же до проспекта, Михаил Георгиевич сообразил две вещи. Во-первых, и здесь не так-то просто будет найти извозчика, готового совершить поездку всего-то от Большого до Среднего — прямиком по линии до дома Ямщиковой, где находились апартаменты репортера Сушкина[2]. Ведь это значило бы или заломить неприличную плату, или оторваться от поиска более выгодного клиента, а клиенты для неустроенных по кабакам, театрам и гостиницам столичных «ванек» означали жизнь. Конка — власти грозились еще и трамвай запустить — серьезно подрывала извоз[3]. Годовая такса[4] не уменьшалась. Овёс не дешевел. Места стоянок — тоже. Не ослабевали и аппетиты нижних полицейских чинов, занимавшихся — это было известно каждому — откровенными вымогательствами у бедняг: за малейшее нарушение порядка извозчикам грозило лишение «бляхи», а уж придумать такое нарушение полицейскому было совсем нетрудно. Вот и метались неустроенные извозчики по Городу, стараясь находить и подбирать таких клиентов, которых было бы выгодно везти — подальше и подороже!

Во-вторых… это — вторая вещь, которую сообразил Михаил Георгиевич, выйдя на проспект… к Сушкину идти было еще рановато. То есть не идти, конечно, а ехать, а вот прогуляться можно было и не спеша. Если бы не одно «но» — мерзкая погода.

Положа руку на сердце, Михаил Георгиевич совсем не хотел отбивать сажень за саженью, согнувшись в пояснице и отворачивая лицо от лупивших в него под ветром льдинок. Пусть даже этих саженей было совсем и немного — всего-то около двух с половиной сотен, — но каждая из них никак не обещала быть не то что приятной, но хотя бы попросту сносной!

«Ах, что же делать?» — размышлял Михаил Георгиевич, оглядываясь по сторонам и прикидывая варианты. — «Вот если вернуться в «Якорь»?»

За этой мыслью — доктор даже уже повернулся спиной к проспекту — его и застало первое происшествие.

Говоря «происшествие», мы несколько лукавим или, если угодно, забегаем вперед: на сторонний взгляд приключившееся никаким происшествием не выглядело. Но для Михаила Георгиевича, который, казалось бы, за несколько лет службы полицейским врачом должен был вполне очерстветь душою, именно оно и явилось той отправною точкой, с которой доподлинно и начались его вечерние похождения. Те самые, в результате которых к Сушкину он сильно опоздал, но и этого мало — пришел не просто подвыпившим, а пьяным в дым, и не просто болтливым, а говорившим стихами. А далее — забывшим всё, ради чего он и устраивал собрание коллег, и мирно проспавшим даже начало страшного пожара в сушкинских апартаментах[5]!

Очерствей Михаил Георгиевич душою — хотя бы подобно многим из своих коллег, — и уж конечно бы он, отворачиваясь от ветра и пряча от него лицо, и краешком глаза не заметил крохотную тень, мелькнувшую от тусклого газового фонаря к едва подсвеченному проему арки. Но Михаил Георгиевич заметил, и сердце у него кольнуло:

«Бедняга!» — подумал он и, позабыв о собственном затруднительном положении, устремился к арке.

«Ну-ка, ну-ка, ну-ка…» — забормотал Михаил Георгиевич, входя в проём. — «Тьфу! Да как же это делается?.. Тю-тю-тю… не то?.. Ах, Господи! Ну, выходи!»

Послышался слабый писк. Михаил Георгиевич присел на корточки, и в следующий миг у него на руках оказался щенок — совсем крошка, едва, похоже, раскрывший глаза. Щенок ткнулся в перчатку сопливым носом, затрясся и тут же затих. Михаил Георгиевич осторожно сунул его за отворот пальто и поднялся:

«Пойдем, пойдем — молочка найдем… здесь у меня тепло: не переживай, малютка — прорвемся!»

Два слова о собаках

Для такого большого города, каким являлся Петербург и в начале двадцатого века, животные — вообще все: домашние и бездомные, птицы, лошади, собаки… — представляли серьезную проблему, хлопотную, требовавшую надлежащего контроля и выливавшуюся во множество последовательных и не очень решений.

Прежде всего, разумеется, созданным оказался ветеринарно-санитарный надзор — как часть городской санитарной комиссии. Но, насколько бы невероятным это ни выглядело, принципиальное решение о его создании было принято только в декабре 1901 года, а соответствующие инструкции и разрешительные документы, определившие как круг деятельности надзора, так и утвердившие его штат, «поспели» не ранее лета нового — 1902 — года, то есть ко времени более позднему, чем описываемые нами события.

Ранней же весною — в первых числах марта — ветеринарно-санитарный надзор если и существовал, то разве что в проекте. На практике это выливалось в то, что на господина Самборского[6] и семерых его подчиненных по-прежнему приходилась немыслимая нагрузка: одних только лошадей в Петербурге насчитывалось до пятидесяти тысяч голов, причем любая из этих голов в любой момент могла заразиться сапом[7]!

Проблема сапа вообще стояла в Петербурге остро и сильно тревожила Градоначальника — генерал-лейтенанта Николая Васильевича Клейгельса. Николай Васильевич ввел еженедельную отчетность, составил на ее основе неутешительную картину, вышел — и не раз! — на городскую Управу с предложением по реализации целого ряда мер, но… всё без толку. Или, если говорить иначе, с толком совсем небольшим, так как и принимавшиеся по его предложениям меры оказывались, что называется, мертвому припаркой. Собственно, ничего удивительного в этом и не было: столица с ее семью ветеринарно-полицейскими округами по одному ветеринарному врачу в каждом оказалась беззащитной перед проблемами, корень которых как раз и лежал в немыслимо малом штате ветеринарных врачей на двухмиллионный город.

Чтобы читатель смог оценить масштаб забот, выпадавших на долю всего семи человек, позволим себе немного статистики.

В 1901 году, то есть в последний год своего «самостоятельного» существования, семь полицейский ветеринарных врачей Петербурга: освидетельствовали более тридцати шести тысяч лошадей, занятых в частном извозе; освидетельствовали около пяти с половиною тысяч лошадей, принадлежавших столичным обывателям; освидетельствовали без малого четыре тысячи лошадей из конно-железных дорог и прочих общественных «транспортных компаний»; освидетельствовали — по заявлениям общества покровительства животным — более полутора тысяч лошадей, жестокое обращение с которыми привело к их травмированию и причинению им увечий — к хромоте, ранам, ссадинам, а также к общему изнурению, работать при котором невозможно; осмотрели тысячу семьсот трупов лошадей, павших во дворах и на улицах Города; выдали заключения по осмотру двух тысяч двухсот семидесяти девяти столичных конюшен; освидетельствовали девятьсот шестьдесят девять коров на городских молочных фермах; провели сто сорок осмотров коровников и загонов для содержания крупного рогатого скота; осмотрели все столичные заведения для откорма свиней и свиные заводы — цифра, истинному анализу не поддающаяся; освидетельствовали тридцать собак, покусавших почтенную публику — на предмет выявления бешенства; провели несколько вскрытий трупов домашних животных, в отношении смерти которых было заподозрено отравление; двенадцать раз — по решению суда — осматривали животных, хозяева которых или сторонние лица издевались над ними, по злому умыслу причиняя им жестокие страдания; двадцать два раза — в качестве экспертов — участвовали в судебных заседаниях по делам, так или иначе касавшимся животных; пять раз входили в состав комиссий, снаряженных для осмотра мясных продуктов, попавших на рынки Города в результате тайного убоя; восемнадцать раз участвовали в надзоре за промышленными партиями животных продуктов, как ввозившихся в Петербург, так и вывозившихся из него — в провинции и заграницу; двести шестьдесят раз давали свое заключение по актам выбраковки туш, а также их частей, признанных негодными на городских скотобойнях; освидетельствовали более шестидесяти двух тысяч лошадей, выставленных в 1901 году на продажу на Конной площади.