Вокруг «иранской идиомы» - Юрий Каграманов

Юрий Каграманов

Вокруг «иранской идиомы»

ВОКРУГ «ИРАНСКОЙ ИДИОМЫ»

«Что скажет нам, наконец, великая Персия Кира?» – вопрошал в XIX в. Константин Леонтьев. В эпоху, когда в Европе ничего уже не ждали от Востока в культурном и цивилизационном смысле, Леонтьев верил, что Персия еще скажет свое «новое слово». А связал он ее с именем Кира, наверное, потому, что при этом царе Персия достигла наивысшего военного могущества. И еще потому, что Кир Великий был грозою тогдашней Европы, т.е. Греции; а Леонтьев, пропитанный высокой европейской культурой, современную ему Европу, измельчавшую и опошлившую себя (так ему, по крайней мере, казалось), не жаловал. Должно было пройти столетие и наступить год 1979-й по христианскому календарю, чтобы Персия, которая теперь называет себя Ираном, действительно сказала свое «новое слово». Только это уже не была Персия Кира, напротив, это была Персия, восставшая против Кира и символически, и фактически – против его наследника на «павлиньем троне». Исторический парадокс: шахиншах Мохаммед Реза Пехлеви, избравший курс на модернизацию страны и ее последовательную секуляризацию (то и другое всячески приветствовалось его верным союзником – Соединенными Штатами), в то же время взял себе за образец «классического» деспота – Кира Великого. Дошло до того, что в канун 1977 г. он принял решение об отказе от традиционного мусульманского календаря («Хиджры») и переходе на новый, ведущий отсчет лет «от воцарения Кира». Так новый год стал для иранцев годом 2535-м.

А затем последовал, так сказать, ответный парадокс: демократическая революция в Иране совершилась под зеленым знаменем ислама. Уже в преддверии ее парижский журнал «Le Nouvel Observateur» писал, что назревает «большой скандал»: в отличие от прошлых революций, когда по одну сторону баррикад оказывались те, кто вдохновлялся, так или иначе, идеями Просвещения, а по другую – защитники «тронов и алтарей», в Иране деспотический режим опирается на рационалистическую философию, а его противники, наоборот, вдохновляются религиозной верой. У этой революции был свой «Ленин в Цюрихе»: аятолла Хомейни в Париже. Жители улицы Нофль-Ле-Шато знали в лицо этого импозантного старца, который постоянно ходил в библиотеку (где, говорят, прочел всего Платона), но еще чаще, конечно, в близлежащую мечеть. При каких обстоятельствах Хомейни вернулся в Тегеран и что за этим последовало, хорошо известно. Революция в Иране явилась большим и очень неприятным сюрпризом для Запада, равно как и для СССР, а для мусульманского мира стала потрясением, придавшим ему новые силы в его противостоянии с Западом. По своей значимости год 1979-й вряд ли уступает 1739 и 1917 годам – таково было мнение многих историков.

Подтверждается ли оно сегодня? Как-никак, три десятка лет минуло: время подвести некоторые итоги. Это попытались сделать авторы сборника «Тридцать лет исламской революции в Иране», вышедшего под эгидой Иранского культурного центра в Москве. Из 26 авторов примерно половина – иранцы, остальные – россияне. Сразу скажу, что тема заслуживает более разностороннего и глубокого освещения, чем то, что мы находим в сборнике, но и то, что есть, представляет интерес. Особенно если учесть скудость информации, доходящей до нас из Ирана. Наш первый посол в Тегеране Грибоедов писал, что в Европе мало интересуются тем, что происходит в Персии (сам он, похоже, был явно недостаточно знаком с этой страной, но зато читал в подлиннике великих персидских поэтов и даже сам пробовал писать стихи на фарси). Как ни странно, но и сегодня нельзя сказать, чтобы положение в этом смысле радикально изменилось.

Говорят, «непонятное притягивает, непонятое отталкивает». «Непонятная» революция 1979 г. вызвала взрыв интереса на Западе, хотя с самого начала было неясно, «с чем это кушать». И коль скоро последний вопрос так и не был решен, интерес постепенно угас. Его могли бы еще подогреть какие-то новые драматические события в Иране; их, кстати, напряженно ждали все противники аятоллы Хомейни. Но так и не дождались. Если вспомнить, сколько всего произошло за 30 лет во Франции после 1789 г. и в России после 1917 г., придется констатировать, что новый режим в Иране, после первых двух–трех лет «утряски», продемонстрировал высокую степень устойчивости. В этом отношении Иран скорее повторяет путь Соединенных Штатов, которые с момента достижения независимости и до гражданской войны 1861 г. никаких серьезных внутренних потрясений не знали.

По заключению одного из авторов сборника Л. Авдеевой, «духовному наследию имама Хомейни и идеалам исламской революции… суждена долгая жизнь». Похоже, что это так. Однако мировой замах революции удался лишь отчасти. Хомейни ведь мыслил ее не как иранскую, а как всемирную – по крайней мере, в масштабах мусульманского мира. И первое время даже в официальных документах Иран именовался не иначе, как «Всемирное государство». Но революция как таковая не вышла за пределы иранских границ. В определенный момент сам Хомейни вынужден был это признать, заявив, что надо мыслить не только категориями религии, но и категориями государства. «Экспорту революции» до некоторой степени помешало и то обстоятельство, что она была совершена шиитами (в 1979 г. составлявшими около 15 % всех мусульман; с тех пор процент этот несколько вырос), от которых суннитское большинство всегда отмежевывалось.

Тем не менее влияние иранской революции на мусульманский мир было огромным. Оно ощущалось и на территории СССР, где большинство мусульман – сунниты. Вот что пишет, например, У. Идрисов, учившийся в те годы в одном из среднеазиатских медресе: «Все, что с 1979 г. разворачивалось на глазах у всего мира в Иране, разрушало марксистскую картину мира. Вот почему эта тема практически замалчивалась в широкой прессе, вот почему от нее старались оградить прежде всего мусульман и особенно мусульманскую молодежь. Но – я вновь вспоминаю Бухару и Ташкент тех лет – достаточно было одного слова одного из наших духовных наставников, чтобы сформировать у нас совершенно иное отношение. “Ребята, – сказал нам один из учителей. – Пришел великий алим (наставник). Считайте, что он явился как обновитель веры, приход которого обещал нам Пророк Мухаммед (да благословит его Аллах и приветствует) каждые 100 лет. Да, он великий имам, – и не важно, что шиит, а не суннит. Значит, он оказался крепче и преданнее Богу и на такой высоте, какая сейчас суннитам не по силам”. И эти слова запали мне в душу. И позднее я сам убедился в их правоте».

Из того, что я сейчас процитировал, вытекает, между прочим, следующее: знать и понимать Иран важно не только потому, что на сегодня это, бесспорно, самая передовая (и самая интересная) из стран мусульманского мира, но и затем, чтобы правильно выстроить отношения с мусульманской частью нашего общества. Сколь это для нас важно, вряд ли стоит лишний раз повторять.

Что удалось во внутренней жизни Ирана? Прежде всего оказалась жизнеспособной политическая модель, выстроенная Великим аятоллой, – своеобразное сочетание демократических институтов с теократией. Заметим, что изначально Хомейни не помышлял о том, чтобы поставить во главе государства духовное лицо; тем более что против этого возражала определенная часть шиитского духовенства. К идее теократии, как он позднее писал, его привела «сила вещей». Согласно конституции Ирана, верховную власть в стране осуществляет рахбар – духовное лицо, которого не выбирает народ, а выдвигает из своей среды высшее духовенство. Когда на Западе указывают на недемократический характер этой процедуры, в Иране отвечают, что идея велаете факих (власть теологов) была признана народом и даже чуть ли не подсказана им. Все остальные институты государства не отличаются сколько-нибудь существенно от западных и функционируют примерно в том же порядке. И парламентские выборы поочередно приводят к власти то «консерваторов», то «реформаторов» (до 2005 г., когда президентом стал М. Ахмадинежад, этот пост в продолжение восьми лет занимал «реформатор» С. Хатами – кстати, духовное лицо, в отличие от мирянина Ахмадинежада), причем рахбар в период выборов никогда не становится на ту или другую сторону. Вообще, он редко вмешивается в дела управления и при этом всегда консультируется с другими факихами (теологами), входящими в состав Наблюдательного совета, при нем состоящего. Вот такая система: ее, наверное, можно назвать «мягкой теократией». «Время показало, – пишет А.Федорова, – что попытка создать уникальную юридическую систему, которая бы действовала в двух совершенно разных политических пространствах: демократическом и теократическом, не провалилась, как прогнозировали многие западные аналитики, а привела к созданию вполне жизнеспособного государ-ства, которое в состоянии адаптироваться к современным условиям». Положим, уникальной такую систему можно считать только для современного мира. Западу она знакома по опыту прошлых веков: назову хотя бы Англию при Кромвеле и пуританские поселения в Северной Америке. Поэтому некоторые историки предлагают рассматривать ее как «нормальное» явление в рамках собственно иранской истории (или истории мусульманского мира в целом): мусульмане ведь по своему календарю живут еще только в XIV в. Но это может быть верно только отчасти: диахрония, иначе говоря, логика собственного развития, здесь резко перерезывается мировой синхронией. Иран живет по мировому времени, и его теократия есть также или даже главным образом ответ на различные вызовы, исходящие извне.