Во имя отца и сына - Шевцов Иван Михайлович

Иван Михайлович Шевцов

Во имя отца и сына

Валентине Ивановне Шевцовой - верному другу и доброму спутнику.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. БОРОДИНСКОЕ ПОЛЕ

В просторном поднебесье Бородинского поля - ясный голубой покой.

На Бородинском поле во всю окоемную ширь - благостная золотая тишина.

Белая, беззвучно-невесомая, как пришелец из иных миров, паутина снует по солнечной стерне и бархатистой отаве, будит светлые думы и грезы, навевая их на зеленую бронзу и полированный гранит орлов и крестов, на людей, которые группами неторопливо идут от монумента к монументу.

Одна группа - рабочие московского завода "Богатырь". Они приехали в этот погожий воскресный день на поле русской славы, чтобы отдать низкий поклон мужеству и доблести своих предков, подумать о потомках, о величавом грядущем своего Отечества.

В напряженном волнении слушают люди рассказ экскурсовода, который рисует перед ними картину тех далеких дней, когда решалась судьба России вот здесь, на этой тихой, милой, задумчивой и до слез очаровательной в своем осеннем убранстве земле. Золото берез и трепетно-огненная медь осин гармонируют с праздничным нарядом людей, одетых просто, элегантно, со вкусом. Здесь группа рабочих; в сторонке, у другого памятника - группа колхозников, на батарее Раевского - профессора и преподаватели столичного института. Но попробуй различи их по одежке, по внешнему виду. Вот те, трое, что отстали от своей группы и на несколько минут задержались у черного мрамора, на котором высечены мудрые и крылатые слова: "Доблесть родителей - наследие детей", - кто они? Кто тот - седой, осанистый, высокий, с выправкой кадрового военного, в темно-зеленом новом костюме, с плащом, переброшенным на руку? Академик, доктор наук? Глаза его тепло светятся, озаряя уже немолодое, иссеченное временем лицо. Он чем-то взволнован, то и дело трогает пушисто-белый иней усов своих длинным и тонким пальцем и говорит с легким укором низкорослому, щупленькому и подвижному, смуглолицему, одетому в модную синюю на "молнии" куртку:

- Ты читай, читай, Костя. И думай…

- А что я? Правильные слова. Другого ничего не скажешь. Как, Ян Витольдович? - отвечает тот, кого назвали Костей, и обращается к тучному, глыбообразному человеку в шляпе и без галстука.

- Сильно, - гулко произносит Ян Витольдович. - Верно говорит Сергей Кондратьевич, есть над чем подумать, - и, вскинув тяжелую голову, смотрит вслед их удаляющейся группе. Затем задумчиво качает головой, берет под руку Сергея Кондратьевича Лугова, и все втроем медленно направляются к своим, остановившимся у другого памятника.

- Да я не про то ему говорю, - Сергей Кондратьевич кивает на Константина, все чем-то недовольный.

- А про что, отец? - не спеша спрашивает Константин Лугов.

- "Отец", - ворчливо повторяет Сергей Кондратьевич. - Я-то отец. Как видишь, сам сюда приехал и сына своего привез. А твой сын где? - Он резко останавливается и в упор смотрит на Константина Сергеевича. - Почему его нет здесь, с нами?.. И вообще, что это у нас за порядки - пожилые рабочие едут в одну сторону, а молодые - в другую? - И, хитро вздернув бровь, с подначкой к Яну Витольдовичу: - И куда смотрит завком, товарищ Варейкис?

- Ты не прав, Сергей Кондратьевич: молодежи тут больше половины, - отвечает председатель завкома Ян Витольдович Варейкис.

- А почему я комсомола не вижу? Романа Архипова нет. Или здесь? - продолжает упорствовать Сергей Кондратьевич, но уже мягче.

- В институте они - и Коля и Роман, - поясняет сын некоторым раздражением.

- Какой институт в воскресенье? - роняет уже совсем миролюбиво старик и добавляет, как мысли вслух, негромко и с чувством, горделиво обозревая поле: - Вот он, институт. Институт истории.

- Назначил профессор консультацию на сегодня. Поехали ребята, - уже не отцу, а Варейкису говорит Константин Сергеевич. - Легко сказать - диплом, высшее образование. А попробуй, как они - день в цехе, а вечер в институте. А требования? Разве сравнишь с прежними! - Да кто об этом говорит, - окончательно сдается Сергей Кондратьевич. Он любит внука и горд, что Коля работает на родном заводе и учится в институте. - Молодежь пошла умная, подкованная, замечу вам, на все четыре. Вот к нам недавно в конструкторское пришли двое из института. Дивные ребята. И до чего головасты - душа радуется. Глаза горят, светятся. Ум, живой ум видишь… Нет, что ни говорите, а человек хорошеет. С каждым поколением хорошеет человек.

- Ум облагораживает душу, - соглашается Варейкис. Он идет посредине между отцом и сыном Луговыми, огромный, прямой, тяжелым шагом. И дышит тяжело. Сергей Константинович замечает это, заботливо спрашивает:

- Что, Ян, тяжко без привычки шагать?

- Ты на сколько старше меня? - вместо ответа спрашивает Варейкис и останавливается.

- Лет на восемь. Тебе сколько?

- Готовлюсь на пенсию. Может, вместе? - Варейкис хитро щурит светлые глаза, не поворачивая головы.

- Не трави, Ян. Сказано, пока не запустим пятьдесят седьмую, ни на какую пенсию не уйду, даже ежели до ста лет доживу.

- Блажь, отец.

- Без тебя не запустят? Ты-то при чем? - Варейкис сказал это совсем дружелюбно, но опрометчиво, необдуманно. Старик вспылил:

- Ах вот как, я при чем… Ну да, конечно, вы начальство, а я что, я винтик или, если угодно, старый таракан из конструкторского бюро, который шебуршит в бумагах.

Но взорвался он только на минуту, и никто: ни сын, начальник литейного цеха, ни Варейкис - не принимает всерьез его вспышки. Старик отходчив и покладист. Через несколько минут он уже говорит председателю завкома голосом, полным теплоты и благодарности:

- Молодец ты, Ян, порадовал. День-то какой!.. Вот я думаю, петрушка получается у нас: ведь сколько, считай семьдесят лет, живу в Москве, а сюда, на Бородино, попал в первый раз. Стыдно. Отчего это у нас? Не от лености ж, нет. Я уверен, что все, кто с нашего завода сегодня приехал, все до единого в первый раз. Спасибо тебе.

- Спасибо скажи секретарю парткома: он организовал, - скромно отмахнулся Варейкис.

- Какому? - Серые брови Сергея Кондратьевича хмурятся, раздуваются, щетинясь, усы. - Старому или новому?

- Кто старого помянет - тому глаз вон, - шутит Варейкис. - Я говорю о Глебове, Емельяне Прокопиче. Его идея.

- А сам он что же не поехал? - Это спросил Константин Сергеевич. Его удивляло отсутствие нового секретаря парткома.

- Несчастье у него: тесть умер. Сегодня хоронят, - коротко отвечает Варейкис.

Своих догнали у наполеоновского орла. Здесь, на возвышенности, в те далекие дни стоял покоритель стран и народов, глядя в загадочную даль - туда, где за неприступными бастионами русских полков на семи холмах высилась белокаменная златоглавая столица. О чем он думал, властолюбивый деспот, щурясь на белизну берез и не замечая самого главного - непроходящей земной красоты? Да, о чем именно - хотелось бы знать Сергею Кондратьевичу.

Лугов отходит от группы в сторонку: голос экскурсовода мешает ему сосредоточиться, дать простор и волю своим думам. Нет, он не из простой вежливости сказал "спасибо" председателю завкома за эту поездку. Оказывается, благодарить надо нового секретаря парткома.

Странно и удивительно начинает свою работу на заводе "Богатырь" товарищ Глебов - с экскурсии на Бородинское поле. Лугову определенно нравится такое начало: в нем есть нечто многообещающее. Старик вспоминает, как начинал на заводе работу предшественник Глебова: в первый же день приказал секретарше пригласить к нему секретарей цеховых парторганизаций. Вызывал по одному. Звонит секретарша в механический мастеру Каурову - молодому инженеру, приглашает его как секретаря в партком. А тот не в духе был, что-то не ладилось: станки старые барахлили, давно нужно было заменить, спрашивает: "А в чем дело? Зачем меня в партком?" - "Новый секретарь желает с вами познакомиться". - "А вы скажите ему, что будет лучше, если он сам зайдет к нам в цех. Дело есть. Тут и познакомимся". Словом, подсказал, как нужно работать.