Любовь за любовь - Ричард Олдингтон

Ричард Олдингтон

Любовь за любовь

I[1]

Лейтенанту Хендерсону было немного не по себе. Конечно, с одной стороны, неплохо остаться с основными силами, когда батальон уходит на передовую. Довольно приятная перемена после четырех месяцев перебросок: передовая, второй эшелон, резерв, отдых. Однако, если человека не посылают на передний край, похоже, что им недовольны. Не думает ли полковник, что он становится трусом? А, наплевать! Не все ли равно, в конце концов?

Офицеры в дивизионном лагере отдыха спали в больших деревянных бараках, разделенных перегородками на маленькие комнатки. В каждой комнатке помещались всего две походные койки и грубо сколоченный столик для бритья и умывания. Хендерсону посчастливилось получить отдельную комнату. Он положил под голову вместо подушки вещевой мешок, лег на постель, завернулся в одеяло и закурил трубку. Это было вечером, в июне восемнадцатого года. Наскоро пообедав, он ушел из столовой – так приятно побыть несколько часов одному. Спускались сумерки, в комнате стало уже почти совсем темно, но он не зажигал огарка свечи, стоявшего на столе, а просто лежал и курил, думая о всякой всячине: о долгих войнах, об убитых товарищах, о тех, кому посчастливилось получить легкое ранение, о своей девушке в Англии. Хендерсон поежился: чертовски глупо думать здесь о девушке – только расстраиваешься. Ну, а что касается домов с красными фонарями или шатанья по скверам с девчонками из кабаре, – нет уж, спасибо. Вернись чистым к любимой девушке.

Грузный человек, громыхая подкованными железом башмаками, неуклюже шагал по узкому коридору, спотыкаясь в темноте и бормоча ругательства. Потом он остановился, и Хендерсон скорее почувствовал, чем услыхал, как он шарит рукой по стене. Наконец послышался стук в деревянную, обитую парусиной дверь.

– Кто там?

– Простите, это вы мистер Хендерсон?

– Да. В чем дело? Входите.

Старик сержант, заведовавший столовой, открыл дверь и заглянул в комнату.

– Прошу прощения, сэр. Офицер из вашего батальона, сэр, только что прибыл сюда, сэр. Без денщика и багажа, сэр. Комендант лагеря просил передать вам привет и узнать, не пустите ли вы этого офицера до завтра в свою комнату, сэр.

Хендерсон выругался про себя. В этой проклятой армии всегда так! Делают вид, будто дают тебе передышку на несколько дней, и сразу же подсовывают на ночлег какого-то типа!

– Кто он такой, сержант?

– Мистер Хенли, сэр. Офицер первой роты вашего батальона.

– Ну, ладно. Привет коменданту и скажите ему, что я буду очень рад разделить с мистером Хенли комнату.

– Слушаюсь, сэр.

– И вот еще что, сержант…

– Да, сэр?

– Попросите кого-нибудь сейчас же прислать сюда моего денщика, чтобы он позаботился о мистере Хенли.

– Слушаюсь, сэр.

– Мистер Хенли был на курсах?

– Нет, сэр. Он только что из Парижа. Был в отпуску, сэр.

– Хорошо. Спокойной ночи, сержант.

– Спокойной ночи, сэр. Благодарю вас, сэр.

Хендерсон приподнялся, соскочил с койки и зажег свечу. Хорошенькое дело, черт побери! Подсунули парня из первой роты, теперь он будет пользоваться его жильем и услугами денщика. У батальонного небось не посмели попросить денщика, а у бедняги младшего офицера – сделайте одолжение!.. «Но скоро кончится война, и счастлив будешь ты…»

За дверью послышался голос:

– Вот комната мистера Хендерсона, сэр.

– Войдите, – сказал Хендерсон, и денщик пропустил в дверь пехотного офицера. Даже в темноте Хендерсон разглядел на его рукаве ярко-красный треугольник, знак различия первой роты, такой не похожий на желтый треугольник его собственной третьей роты. Мелочи, вроде этой, очень важны – красный треугольник делал вошедшего офицера еще более чужим. Это был темноволосый, невысокий человек с ослепительно белыми зубами и румяным лицом. Он извинился за вторжение, а денщик Хендерсона тем временем распаковал и разложил его вещи.

– Что поделаешь. Комендант…

– Бросьте, – сказал Хендерсон с сердечностью, удивившей его самого. – Я очень рад видеть вас у себя.

– Угодно вам еще что-нибудь, сэр? – спросил денщик.

– Нет, спасибо, – сказал Хенли.

– Доброй ночи, сэр.

– Доброй ночи.

Когда денщик ушел, Хенли начал шарить в своем мешке.

– Я прихватил с собой из Парижа бутылку виски. Кружка есть? Давайте выпьем.

Хендерсон достал жестяную кружку, и Хенли налил порядочную порцию виски.

– Ваше здоровье!

– И ваше также!

– Хорошо провели время в Париже?

– Превосходно.

– В театрах бывали?

– Нет.

– Скверные в Париже театры, правда? Ну, а домой почему не поехали?

– Не смог. В Париж получить отпуск нетрудно всякому, кто давно на фронте, но, когда все так боятся наступления, до старушки Англии дальше, чем до луны.

– Знаю. Я вот пробыл на фронте четыре месяца. Конечно, вся моя служба в тылу не в счет. У меня не больше шансов на отпуск, чем у самого желторотого новобранца из последнего призыва.

– Выпьем еще?

– Пожалуй.

Они начали раздеваться. Хендерсону бросилось в глаза, что Хенли чем-то возбужден. Вообще-то разговаривал он вполне нормально, употребляя самые обычные выражения, которые в ходу у всех младших офицеров, но вел он себя как-то странно. «Интересно, сколько стаканчиков пропустил этот малый по дороге из Парижа, – подумал Хендерсон. – Ужасно неприятно возвращаться из отпуска – становишься развинченным и болтливым».

Хенли снял рубашку и остался в одних брюках. Его обнаженное тело слабо белело при свете свечи. Хендерсон с удивлением заметил, что грудь, плечи и руки Хенли покрыты мелкими красными пятнышками. От подмышек шел сильный запах пота.

– Ну и ну! Извините, что это у вас за странные пятна на теле?

Хенли оглядел себя и улыбнулся странной, чувственной улыбкой.

– Ах, это!..

– Да. Что это такое? Вши?

– Нет. Поцелуи.

– Поцелуи?!

Снаружи в деревянную стену барака застучали палкой, и громкий голос крикнул:

– Гасите свет, господа офицеры! Воздушная тревога. Гасите свет! Через полминуты они будут здесь.

Хендерсон задул свечу, и оба стали прислушиваться, затаив дыхание.

Издалека донеслось гудение: «У-у-у-у». Немецкие бомбардировщики.

– Часто это бывает? – спросил Хенли.

– Насколько мне известно, каждую ночь. Около барака вырыты щели, но, конечно, все офицеры, кроме дежурных, всегда остаются в помещении.

– Разумеется.

Они снова замолчали, прислушиваясь.

«У-у-у-у». Гудение нарастало.

Они легли на койки, стараясь как можно больше шуметь, чтобы не слышать этого зловещего гудения; Сомневаться не приходилось: сейчас лагерь будут бомбить. Частые ночные налеты обычно предшествовали наступлению – аэропланы посылались для того, чтобы они своим гудением заглушали грохот гусениц артиллерии и транспорта.

Но Хендерсон сегодня нервничал больше, чем обычно во время налета. Тут сказалось все: и неожиданная передышка, и пережитое напряжение, и июньская ночь, и нежный аромат, доносившийся с полей, и недовольство тем, что ему навязали Хенли. И не только это…

«У-у-у-у». Вот издалека донесся глухой взрыв, за ним еще один, Потом два кряду. Вероятно, немцы бомбили головную железнодорожную станцию.

Воздух был напоен благоуханием цветов. Хендерсон набил в темноте трубку и услышал, как его сосед глубоко вздохнул. Он чиркнул спичкой и увидел, что Хенли, в брюках, но без рубашки, лежит на спине и смотрит в потолок. – Задуйте вашу чертову спичку!

Это их окликнул противовоздушный пикет.

Хендерсон закурил трубку и бросил спичку на пол. Мысленно он проклинал Хенли. Какого черта он заявился сюда в пятнах от поцелуев какой-то проклятой шлюхи и словно ее саму привел сюда? Конечно, он сейчас лежит и думает о ней. Ну конечно! Вот опять вздыхает.

«У-у-у-у».

Хендерсон почувствовал, что не в силах больше выносить это безмолвное ожидание – эту ночь, темноту, гуденье самолетов и пылкую чувственность, которую, казалось, излучал Хенли. Ведь эта женщина, можно сказать, была в комнате; он почти чувствовал запах ее рисовой пудры. Черт бы побрал этого парня!

Он спросил как можно небрежнее:

– Долго вы пробыли в отпуску?

– Десять дней.

– Недурно провели время?

«У-у-у-у. Бум!» На этот раз совсем рядом!

Хенли, казалось, не слышал взрыва. Он вдруг сел на койке и уставился на огонек трубки Хендерсона.

– Хорошо ли я провел время? – сказал он медленно. – Вы меня об этом уже спрашивали. Если бы я сказал, что это было лучшее время в моей жизни… но нет, вам этого не понять!..

– Почему же?

– Потому, что вы, вероятно, сейчас такой же, каким я сам был десять дней назад.

– Что вы хотите этим сказать?

Хенли говорил запинаясь, с трудом подбирая слова, чтобы выразить глубокое душевное волнение и новые для него чувства.

– Сами знаете, как мы воспитаны. В уважении к женщине я все такое. Затем непристойные разговоры и всякие пошлые шуточки. Я всегда считал, что в этом нет ничего дурного. Дело, видимо, в том, что человек и в грязи может остаться чистым. Странная мысль, не так ли?