Гадкий товарищ - Вячеслав Фаусек

Вячеслав Андреевич Фаусек

Гадкий товарищ

Когда я был мальчиком-гимназистом, то очень любил драться. Впрочем, нас было много драчунов. Бывало, так только наступит перерыв между уроками, так уж у нас идет страшная возня: одни борются, другие дерутся кулаками, третьи «на ладошках»… И все это кричит, воюет, прыгает по скамейкам, падает! Весело было!

Мы тогда были только еще в первом классе.

Но самая главная драка бывала у нас после окончания уроков. Мы тогда вели войну с маленькими евреями. Недалеко от нашей гимназии было еврейское училище, где учились еврейские мальчики, и мы ходили туда, чтобы подраться с ними.

Как только наша гурьба выбегала из гимназии, то слышался крик:

— Эй! Господа! Кто идет бить жидов?

И охотников набиралось всегда много. Я тоже ходил бить «жидов».

Предводителем был у нас гимназист Попов. Он был самый сильный в классе и самый отчаянный.

Попов ставил нас в ряды, взмахивал квадратиком и кричал: «Вперед!»

И мы шли на войну, точно солдаты.

Еврейчики нас обыкновенно дожидались. Они устраивали где-нибудь по дороге засаду и неожиданно забрасывали нас каменьями. Но мы не робели! Попов кричит:

— Ребята, за мной! Ура-а!

— Ура-а-а! — кричим мы и бросаемся на приступ. Ранцы несем впереди себя щитом, чтобы камни не попадали в лицо, и вскоре неприятель пускался бежать. Тут начиналось побоище. Дрались часто жестоко, до крови; иногда и нам доставалось! Я помню, одному моему товарищу вышибли камнем зуб, и он навсегда остался без переднего зуба! А я всегда имел синяки на теле.

И никогда мы не задумывались над тем, за что мы бьем евреев? Они нам ничего дурного не делали, мы сами их обижали первые.

И вот раз случилось одно происшествие, о котором я и хочу рассказать.

Привели к нам одного еврейчика и сказали, что это наш новый товарищ. Он был маленький, худенький и рыжий! Лицо у него было красное, в веснушках, брови тоже красные, a волосы — как пожар! И фамилия его была смешная: Рудиш!

— Кудиш, Рудиш — бит будешь!

Кричали мы на него.

Рудиш испуганно косился на нас красными глазками и смирно сидел на своем месте.

— Рыжий-красный — человек опасный! — говорили ему и дергали сзади за волосы.

Рудиш отбивался от нас, бранился — но ничего не помогало: нас было много, а он один!

Даже во время уроков ему не давали покоя. Когда писали какую-нибудь письменную работу, то Рудиш с дальней скамейки получал записочку. Он с любопытством раскрывал ее и читал:

«Рыжий красного спросил:Чем ты бороду красил?»

Рудиш подписывал внизу «осел» и отсылал записочку обратно. Но она скоро возвращалась к нему опять. Слово «осел» было перечеркнуто и написано дальше:

«Я не краской, не замазкой:,Я на солнышке лежал,Кверху бороду держал!»

Внизу было нарисовано, как пожарные заливают огненные языки на голове Рудиша.

Тогда Рудиш комкал записочку и швырял ее на задние скамьи. На беду это замечает учитель и, не глядя на Рудиша, говорит:

— Рудиш! В углу будешь!

Прошло некоторое время, но Рудишu все не было покоя. Его постоянно дразнили, обзывали «жидом», делали из полы мундира свиное ухо и показывали ему. И он должен был терпеть все! Он был один!

Однажды, во время перемены, Рудиш стоял у дверей класса. Ах, какой он был смешной! Голова красная, сам такой худенький, жалкий, штанишки коротенькие, мундир длинный!

Я подошел к нему и мигом повалил на пол. Придавив его коленкой к полу, я требовал, чтобы он перекрестился.

— Крестись, a то задушу! — говорил я ему.

— Убирайся! Слышишь? Пошел! — кричал он на меня и стал выбиваться.

Но я его придержал. Я был гораздо сильнее его.

— Оставь! Не лезь ко мне!

Рудиш разозлился, стал кричать и вырываться. Сколько я ни силился его удержать, но не мог. Он вырвался и в ярости схватил меня за волосы и стал бить ногами и руками.

Вдруг — инспектор!..

Наш инспектор был человек страшной толщины и имел такой сильный голос, что мы все трепетали, когда он кричал. Мы очень боялись его.

Он внезапно очутился возле нашего класса и смотрел чрез свои страшные, темные очки, как Рудиш бил меня и дергал за волосы.

Страшный гром загремел…

— Это что такое? Рудиш?

Рудиш бросил меня и растрепанный остановился перед Иваном Васильевичем (так звали инспектора). Мы все стихли…

— В карцер! Позвать сторожа Тита! — закричал Иван Васильевич.

— Иван Васильевич! Голубчик! — завизжал Рудиш и, рыдая, бросился к инспектору.

— Никаких извинений! Пошел в карцер!

— Иван Васильевич! Душечка! Простите меня! Ведь как они ко мне лезут! Иван Васильевич, простите, я не буду! — умолял Рудиш, но слезы душили его, он не мог говорить…

— В карцер! В карцер! — настойчиво повторял Иван Васильевич.

Рудиш никогда до сих пор не сидел в карцере и никогда, вероятно, не ожидал туда попасть. Он пришел в отчаяние.

— Иван Васильевич! Миленький! Простите меня! — жалобно умолял он инспектора и крепко обнял его за толстую ногу.

— Нет! Нет! Никакой пощады! В карцер! Тит, возьми его!

Рудиш стал визжать от страха. Тит оторвал его от ноги инспектора и потащил в карцер. Но Рудиш упирался и все молил Ивана Васильевича простить его. Тит взял его на руки и унес. Его не стало слышно.

— Усаживаться! — крикнул на нас Иван Васильевич и грузными шагами пошел в канцелярию.

Я до сих пор слышу этот умоляющий крик несчастного Рудиша! Ну, как можно было не простить его тогда?!

Впрочем, может быть, так было лучше…

После этого крика мне стало жаль Рудиша. Я вдруг увидел, что несчастного мальчика обижали все… Никто за него никогда не заступится, и теперь из-за меня его наказали! Да как наказали!

Совесть заговорила у меня. Мне захотелось попросить извинения у Рудиша или сделать ему что-нибудь доброе.

Во время большой перемены я побежал в раздевальную залу, где был карцер. В углу залы была построена темная деревянная будочка. Только в дверях было сделано небольшое отверстие вместо окна. Это и был карцер. Когда я пришел в раздевальню, то там было уже много учеников из разных классов. Все они толпились около карцера и чему-то смеялись. Оказалось, что Рудиш никому не позволял подойти к окну. Он стащил с себя сапог, и всякого, кто заглядывал к нему в оконце, бил сапогом. Это всех очень смешило. В карцер стали бросать бумажки, корки, остатки колбасы.

Нельзя мне было подойти к окну. А мне непременно хотелось повидаться сегодня же с Рудишем. Когда начался следующий урок, я придумал попросится выйти. Учитель меня отпустил, и я побежал в раздевальную, достал свой завтрак и на цыпочках подошел к карцеру.

Теперь здесь не было никого. Все было тихо. Я осторожно заглянул в окно карцера и увидел Рудиша. Он лежал на животе на полу, склонив голову на руки, и тихо плакал. В одной руке он все еще держал свой сапог.

— Рудиш! — позвал я его потихоньку.

Он вдруг вскочил и размахнулся на меня сапогом. Если бы я не отскочил, он бы ударил меня в лицо. Ух, как сверкали его глаза, как он меня ненавидел!

— Рудиш, голубчик, не сердись на меня! Ну, извини меня! Ведь, ты меня тоже побил!

— Ну, давай помиримся! Вот тебе мой завтрак! — говорил я ему.

Вдруг Рудиш бросил сапог и заплакал.

— Убирайтесь вы все от меня! Вы все злые, я отсюда уйду! Я не могу больше!

И он опять улегся на пол в карцере.

— Перестань, Рудиш! Слышишь? Ну, давай подружимся! Я теперь за тебя буду заступаться!

— Слышишь? На́ завтрак!

Я опустил в оконце Рудишу свой кусок хлеба с сыром и убежал в класс.

С этих пор мы с Рудишем подружились, и ему стало жить легче между нами. Все помнили, как он ужасно плакал перед Иван Васильевичем, и перестали безжалостно издеваться над ним. Его жалели, хотя об этом никто не говорил. Одного ему не могли простить, — это того, что он был рыжий! Так он навсегда и остался под названием «рыжий!»

На масленицу в нашей гимназии устраивали литературно-музыкальное утро. К этому дню готовились заранее. Выбирали учеников, которые могут хорошо читать стихи, или играть на каком-нибудь инструменте. Гимназический хор разучивал новые песни. Нам всегда было очень весело в ожидании этого праздника. Всех нас заставляли читать стихи, и это бывало очень смешно! Некоторые читали так дурно, что и мы все, и сам учитель, не могли не хохотать. Удаляли одного, заставляли читать другого, и всем было очень весело.

Во время большой перемены входил в класс наш надзиратель и заявлял:

— Певчие, идите наверх!

И все участвовавшие в хоре стремглав бежали наверх, в гимназическую залу. Там уже собирались на репетицию, являлся наш регент со скрипкой, один из старших гимназистов садился к роялю, чтобы аккомпанировать. В ожидании начала урока мы бегали по залу и скользили по гладкому паркету. Но вот регент хлопает в ладоши и кричит: