Кордес не умрет - Гансйорг Мартин

Гансйорг Мартин

Кордес не умрет

БЕТИНА ЭТЬЕН арестовывается по подозрению в убийстве давно умершего человека.

КОРНЕЛИЯ влюбилась в собственного отца.

КУРТ КОРДЕС развивает бешеную активность после того, как его убили.

Следователь-криминалист ФЕКЕЛЬДИ очень милый, симпатичный человек для тех, кого он не подозревает в убийстве.

Д-р ПИТЕР ДЕГАН умеет слушать.

ТЕО ТИРБАРДТ разбрасывает мороженое.

Завтрак был великолепен. Только что приготовленный сок, — конечно, лимонный — пряный, кислый и острый, горячие тосты, на которые масло из холодильника было положено ровными кружками, черный хлеб и сияющие белизной яйца, сваренные в мешочек, и ветчина… Ах, эта ветчина… Мне хотелось позвать оберкельнера в бело-золотой форме и спросить, где отель берет такую прекрасную ветчину. Я неважно спала прошлую ночь. Предшествующий день был отвратительным — я только к вечеру, перед встречей с Куртом, выпила три чашки кофе, чтобы быть готовой к этому нелегкому разговору.

Не мешало бы ему подумать о своих годах, а не о двадцатилетней Неле.

Сорок — не пустяки.

Письмо в середине дня. Испуг. Решение сразу что-то предпринять. Полет, сопровождаемый возбуждением и страхом. Потом — кофе.

И, конечно, встреча с мужем, чьей вдовой я считаюсь. Тут не помогут и таблетки, после которых я в прежние времена спала как убитая… Но завтрак действительно был замечательный.

И теперь, когда я уже переварила свой кофе, снова всплывает в памяти прошедшее… Наверное, в этом нет ничего сверхъестественного: разговор с Куртом Кордесом, который сейчас носит фамилию Куртес, этот необычный, на первый взгляд; даже неправдоподобный вчерашний разговор, много для меня значит. Это напоминает старый фотоальбом, полный карточек, о которых говорят: ну-ка, вспомни — кто это, где снято? И теперь мое воображение, моя память рисуют картины — сильно, отчетливо, во всех деталях.

Отец был судьей в небольшом макленбургском городке. Его считали здесь самым главным юристом.

Симпатичный маленький город… тогда. Возможно, с годами он стал еще красивее. А почему бы и нет?

Строгое, «прусское» очарование было в пропитанной клеем штукатурке, осыпающейся, словно от сотен молотков, от мерного топота солдатских сапог по булыжной мостовой. Ровные, словно протянутые по шнуру, длинные улицы проходили через весь город. Продолговатая, четко ограниченная четырьмя углами, рыночная площадь с кайзером Вильгельмом на громадном бронзовом коне, с пиками ограды вокруг.

Магазин… «Фридрих Маркверд и сыновья» — золотыми буквами на черном стекле, из года в год все те же четыре манекена, с глупыми улыбками, каждый год в новых платьях.

Левее — ратуша: трехэтажная, покрашенная в казенный желтый цвет, с большими темными воротами. Рядом с нею — почта, полицейский участок, через три дома единственный в городе отель «Немецкий»… У входа два вечнозеленых деревца в массивных, почерневших от времени деревянных кадках — кактус и еще что-то, — они словно стража, охраняющая дверь, ведущую в гостиницу.

Направо от магазина — аптека «Лебедь». За ней писчебумажная и книжная лавки, затем — еще добрая дюжина всевозможных лавок и лавочек, чем дальше от центра площади, тем мельче… Продукты, ремни и сумки, обувь, пенька и канаты, памятники и похоронные принадлежности… Я прекрасно помню темную лавчонку, которую я в детстве посещала особенно часто, чтобы закупить все то, что постоянно требуется в домашнем хозяйстве: муку, чай, лапшу. В лавке пахло селедкой, искусственным медом, анисом и табаком, все это лежало или стояло в бочках, ящиках, мешках, бутылях. Только хозяйка, высохшая старая дева, могла безошибочно определить, что где находится.

В восточном углу рыночной площади — это я навсегда запомнила — скрип тележных колес, грохот ручных тележек, стук железных шин (автомашины были большой редкостью: одна была у ветеринара, другая — у богатого скотовода). Здесь начиналась узкая улица — соразмерная, геометрически правильная, — как вообще все под этим высоким, светлым небом Пруссии. На ней располагались кирха и гимназия. Стена отделяла гимназический двор от кладбища: белые, посыпанные гравием дорожки, мраморные надгробья, аккуратные оградки — то каменные, то чугунные, — гипсовые ангелы. Внизу, там, где похоронены бедняки, проволочная решетка, а за ней — картофельное поле… извилистая тропинка… огромная лужа, а в ней утки с пасторского двора.

Но дожди, по-моему, шли редко. В моих воспоминаниях все чаще фигурирует жаркое, сухое лето. Пыль. Пыль на листве деревьев в школьном дворе, пыль на кучере, лошадях и экипаже… Жаркое, пыльное лето. Звенящая, холодная зима… раскаленная печь… аромат печеных яблок… вечера на катке… руки сводит от холода… они будут потом болеть в тепле.

— Извините — фрау Бетина?

Бой. Он стоит у моего стола. Совершенно серьезное лицо, даже слишком серьезное для его четырнадцати или пятнадцати лет. Я разглядываю его пристально… Как же он…

— Извините, — повторяет он. — Фрау Бетина?

— Да?.. — Я выплываю из океана воспоминаний, как из волшебного царства, и снова возвращаюсь к действительности. — Да, я слушаю.

— Ваш междугородный разговор… — говорит, запинаясь, молодой человек; в голосе его слышится сожаление…

— Ах, да! — я хочу встать. Я заказывала разговор с домом, у меня это не получилось.

— Нам никак не удается связаться… Все время — занято, — проговорил он торопливо. — Телефонистка спрашивает, должна ли она еще попробовать?..

— Ну, да, — ответила я немного растерянно. — Прошу!

Бой довольно комично отвесил поклон и вышел. Все время занято? Это, должно быть, Неле. Я так и вижу ее прямо перед собой: в кресле с цветной обивкой, с телефонной трубкой возле уха, слушает и болтает, ничего не замечая вокруг. Невероятно важное дело… Что, говоришь ты, на ней было? Розовый тюль? Нет! Этого не может быть! С ума сойти… Но ты видела ее несколько раз…

Я наливаю новую чашку кофе и вновь ныряю в океан воспоминаний. Снова прошлое отчетливо представляется мне. Зимний вечер в просторной, теплой кухне… Дом, погрузившийся в темноту, с угрюмыми, высокими комнатами… Тетя Юлия, сестра отца… болтливая, хитрая, заменившая в доме мою умершую мать… Сам отец — старый пруссак, изысканный, убежденный гуманист, страстный музыкант-любитель, всегда немногословный, бледный, особенно тогда, когда государство, которому он служит, ведет себя, по его мнению, недостойным образом.

Я, несмотря ни на что, играю «в медицину» — то становясь медсестрой, то даже врачом для своих кукол, и довольствуюсь этой ролью, пока несколько позже мною не овладевают обычные для юной девушки чувства. Когда началась война, я влюбилась в одного молодого кавалера Рыцарского креста — заочно, конечно; тайком я целовала его случайно попавшую мне в руки фотографию. Но никаких дурных помыслов у меня при этом не было. Вспоминаю комически холодные поцелуи в кустах за кладбищем, которыми мы обменивались с одним парнем из Гитлерюгенда. Кажется, его звали Фриц…

Бой снова передо мной.

— Мой разговор? — спрашиваю я.

— Никто не отвечает. Нет, не занято — не отвечают…

— Ну, ладно… — бормочу я в полузабытьи. Потом даю ему чаевые.

— Спасибо, — смущенно шепчет он и исчезает.

Редко бывает так, чтобы дома никого не было. Начало десятого. Возможно, телефон занимала не Неле, а Изабелла, моя бравая, старая помощница по хозяйству. А теперь она отправилась за покупками, в то время как Неле еще спит и не подходит к телефону…

Так оно и есть. Или?.. Я не могу этого объяснить ничем другим.

Война… До сих пор хлеб кажется мне чем-то невероятным… И уж совершенно по-детски я завидовала своим одноклассницам, чьи старшие братья, погибнув за нацию, фюрера и фатерланд, навсегда остались на дне Айзине-Канала. Этих одноклассниц чествовали как сестер героев.

Я верила, что эта война ведется за правое дело, что фюрер всегда прав, что злых врагов, как бы они ни старались, ждет поражение, и что все будет хорошо. Само собой разумеется, что во имя великой цели жертвы неизбежны.

И тогда же я решила в знак верности высоким идеалам остричь косу, которая была до семнадцати лет предметом моей гордости. И мой безрассудный поступок не прошел незамеченным…

После непродолжительной, по острой борьбы с отцом и тетей Юлией я отнесла старую меховую шубу покойной матери в партайбюро — в качестве теплой вещи для посылки на восточный фронт мерзнущим там солдатам. Мой отец, правда, вскоре сообщил, что видел в мамином пальто на ярмарочной площади ту самую даму, которая собирала вещи для посылки на фронт.