Новый Мир ( № 3 2006) - Новый Мир Новый Мир

Ода близорукости

ОДА БЛИЗОРУКОСТИ

Бородицкая Марина Яковлевна родилась в Москве. Окончила ГПИ иностранных языков. Поэт, переводчик, автор лирических книг и стихотворных сборников для детей.

*      *

*

Слава тебе, о бесшабашный хрусталик,

и тебе, подруга его, строптивая роговица!

Вы своей преломляющей силы не рассчитали,

на далекую перспективу не дали мне подивиться.

Никогда мне орлиным взором не охватить

                                                                            перспективы,

а сидеть мне, уткнувшись носом в парчовую ряску,

в плиссировку раковины, в поволоку сливы,

придорожного лопуха кольчужную вязку.

Я снимаю очки и вижу цветные пятна

и вокруг фонарей лохматые ореолы.

Круговая порука близости. Нам понятно,

чтбо художник имел в виду, мы ведь той же школы.

Я снимаю очки — как будто бы остаюсь без кожи,

а это я надеваю защиту от вашей вселенной:

в трех шагах от меня вы можете корчить рожи,

а я буду вам улыбаться улыбкой блаженной.

Слава тебе, миопия! слава неправильной форме

глазного яблока, удлиненного вроде грушовки,

мелочам и подробностям, бусинам в птичьем корме,

обнаженной лампочке в радужной растушевке!

*      *

*

“Бог — это совесть”, — сказала бабушка Вера.

Под утюгом орошенная блузка дымилась.

Бог в этот миг, обнаружив меня у торшера,

щелкнул разок по затылку, и вот — не забылось.

Бабушка так говорила о глаженой блузке:

“Вещь — совершенно другая! ведь правда?

                                                                            ты видишь?”

С дедом они перекрикивались по-французски,

только потом я узнала, что это идиш.

Дед же Наум учил меня бегать и драться

и по-латыни ворчал, что хомини хомо —

волк. Я не верила деду, я верила в братство,

в дружество, равенство, счастье и бегство

                                                                            из дома.

А еще так смешно говорила бабушка Вера:

“Честью клянусь”, не просто “честное слово”.

“Бога гневишь, — вздыхала, — ну что за манера!

Ты вот поставь-ка себя на место другого”.

*      *

*

Господи, я не владею умами,

я и собой-то владею с трудом,

только дверями, дворами, домами,

светом слабеющим, снегом и льдом.

Господи, душами я не владею,

вот ведь и эту придется вернуть, —

только сугробами в сетке ветвей и

светом, еще голубеющим чуть.

Господи, я не владею сердцами,

я и свое-то теряла сто раз,

только хрущевок глухими торцами,

светом из окон, слезами из глаз.

*      *

*

Еще последняя нам сласть

дана в наследство:

сначала в отрочество впасть,

не сразу в детство.

О, там обиды велики,

победы хрупки,

но утешают пустяки:

косынки, юбки.

Там каждый взгляд, что бросил он,

и вздох невнятный

с подругами обговорен

тысячекратно.

Там можно сделать встречный шаг

как одолженье

и целоваться просто так,

без продолженья.

*      *

*

Ласковая ты бабушка,

история древнего мира:

все картинками баловала,

сладостями кормила.

Был на диване триклиний,

триумвират на кресле,

триста спартанцев за шкафом

враз выдыхали: “Йесли!”

Строгая ты учительница,

история средневековья:

все рисовала виселицу,

все рифмовала с кровью.

Всё же твои ужастики

наши питали грезы:

Йорки шли на Ланкастеров,

алые тлели розы...

Злая ты, злая мачеха,

нынешняя история,

алчности математика,

ненависти фактория.

Ядерные пастилки,

лагерное барокко —

и ни единой картинки,

ни одного урока.

Тайм-аут

Щепка лезет на щепку,

точка на запятую,

скрепка кусает скрепку,

в скобочку завитую.

Книжка с другою книжкой

схлопнулись второпях:

дрожью дрожит чуть слышной

том о двух корешках.

Кошки поют на крышах

славу бескровным войнам,

ангел с трубою, слышишь,

время играть отбой нам

и разливать по фляжкам

то, что дается даром

кошкам и деревяшкам,

книгам и канцтоварам.

*      *

*

В этот час, когда окна уже горят

из ноябрьской тьмы по краям фасада

и последние несколько дошколят

молчаливо ждут у крыльца детсада, —

в этот час капризничает душа:

ни гулять не хочет, ни даже в гости,

у окна стоит, на стекло дыша,

и ладони трет в диатезной коросте.

То ли скушно ей, то ли тошно ей,

только знай сопит, только тянет шею:

не видать ли там дорогих теней?

Ведь придет же кто-нибудь и за нею.

Диспетчер

Смирнова Наталья Вениаминовна родилась в Якутске. Закончила филологический факультет Уральского университета (Екатеринбург). Автор трех книг прозы. Живет в Москве. Лауреат премии журнала “Новый мир” за 2005 год.

1

Вечером у директора была назначена репетиция. В сумерках он вышел в коридор на охоту. Новая жертва появилась, повиливая тазом, точно под юбкой у нее был руль.

— Зайди ко мне, Лиза.

Он запер обе двери — и свою, и секретарскую.

— Я хочу тебе спеть. Послушаешь?

Лиза пришла в смятенье, но преодолела себя. Села, как отличница, сложив на коленях руки, и приклеила к лицу ожиданье. В скорости перевоплощений ей мало равных.

Певец выложил ключи на подоконник и поглядел вниз. Машины разъехались, здание опустело, охрана не услышит. Он набрал воздуху. Стало трудно, как на горном подъеме, к которому не готов, обморочное чувство счастья мучительно нарастало. Он выпустил на волю три строки, точно облегчился, и оглянулся на Лизу.

Там, где сидела она, плавал рассыпающийся на ветру одуванчик. В тишине она понемногу отвердевала, но выглядела все равно гнусно. Какие-то лохмотья жалких розовых пятен, всклокоченные волосы и трясущиеся руки. И это женщина, притаскивающая прибыль в тысячи долларов! Эта расторопная, сообразительная интриганка…

Опять фиаско. Он отомкнул двери и молча выпустил птичку. Она ушла, не угодив начальству, с выражением испуганного любопытства.

А что было делать, если его голос хотел петь? Хотел выпростаться из темноты на свет, но не мог, как иногда не может родиться ребенок. Голосу было не до шуток. Речь шла о существовании наяву, а не среди грез. Не как одинокого лермонтовского дуба в конце пути, а дуба реального, рождающего листья и желуди.

А вдруг это наказание? Но за что? Он и так пострадавший. Банально пострадавший, не тяжелей прочих. Прочие, однако же, не поют.

Раньше его желания были другими. От двадцати до тридцати он любил только женщин и делал это столько, сколько они позволяли, пока не проваливался в сон, заштрихованный под ночь, и лежал в глубокой тьме, когда все существует помимо тебя, а ты один подо всем. Абсолютный покой, извлеченный из женского тела, был его главной добычей, пока рыженькая обезьянка не доказала, какой это пустяк по сравнению с желаньями женщины. “Бульонница, — причмокивала она шоколадными губами. — Шубка”.