Безбожник - Андрей Упит

Андрей Упит

БЕЗБОЖНИК

Пастор Вольдемар Теофиль Вилибальд Акот проснулся в весьма дурном расположении духа. Это было для него явлением необычным, и он целых полчаса размышлял над его причинами.

Пастор Акот был человек жизнерадостный. Один из тех пастырей-либералов, которые не слишком строго придерживаются догмы Ветхого завета. Он не настаивал на том, что бог вылепил Адама именно из глины и что валаамская ослица непременно читала мораль своему седоку. По примеру небезызвестного Андриева Ниедры, он полагал, что Пятикнижие Моисея — прекрасная поэтическая легенда, которой можно пользоваться на практике лишь как средством обновления религиозных чувств латышского народа. Он не выступал против ученых-естествоиспытателей, не отрицал теории относительности, не возражал против пересадки обезьяньих желез старикам. С довольно кроткой улыбкой говорил он и об обряде вкушения гороха на могилах соплеменников[1], столь распространенном среди приверженцев культа древних латышских богов. Пастор Акот пытался соединить науку и религию, следуя известной формуле: там, где кончается наука, начинается религия. Такая терпимость была просто необходимой, поскольку самому Акоту вместо пасторской усадьбы, пары раскормленных лошадей и великолепной рессорной коляски, которыми он владел до войны, не говоря уже о приношениях прихожан, в настоящее время приходилось довольствоваться наделом в тридцать пурвиет и двумя комнатенками в бывшем домике кучера. Вдобавок его испольщик Аннус по праву мог считаться самым строптивым человеком во всем приходе Вилкаши.

Подвергнув свое скверное настроение анализу, пастор Акот обнаружил две основные причины его.

Первая была чисто физиологического свойства. Накануне кухарка Катрина подала ему на ужин старого гуся под соусом из хрена. Это нарушило нормальную работу пищеварительных органов пастора и заставило его всю ночь промучиться в тяжелых сновидениях.

Но более веской была чисто психологическая причина. Пастор явно вспомнил, что он вызвал на сегодня в так называемую пасторскую усадьбу Сприциса Пагалниека из усадьбы Леяс-Тюньти. Сприцис Пагалниек и был психологической, к тому же главной причиной его отвратительного настроения.

Если б только было возможно, пастор ни за что бы не вызвал его. Но позавчера к нему явилась Дарта Пагалниек и жаловалась целый час. Житья ей нет от мужа. Поедом ест. Только и остается, что посадить всех троих детей, как котят, в мешок и спустить в прорубь. А за ними и самой, — как есть, в том же грязном фартуке и деревянных башмаках. Пусть потом вытаскивают, если найдут.

Пастор, разумеется, не мог допустить, чтобы у него в приходе разыгралась подобная трагедия. И без того престиж священнослужителей стоял не ахти как высоко, не то что в доброе старое время. И позволить ему упасть еще ниже было бы с его стороны непростительной нерадивостью.

К тому же Дарта Пагалниек принадлежала к числу самых ревностных прихожанок, и ее влияние на остальных двадцать трех аккуратных посетителей церкви было, бесспорно, велико. А главное то, что одна из основных обязанностей пастыря душ — оказывать помощь страждущим и сглаживать семейные неурядицы.

Поэтому пастор Акот и вызвал на сегодня Сприциса Пагалниека, поэтому у него было такое дурное настроение.

И откуда взяться хорошему настроению, когда предстоит разговор с Пагалниеком. Пастор Акот отлично помнил его еще с девятьсот пятого года[2]. Хотя Сприциса Пагалниека и не было среди прихожан, осмелившихся схватить пастора за фалды талара и стащить с кафедры, но, во всяком случае, он находился среди тех, кто стоял вдоль дороги и наблюдал, как, привязав к шесту красную тряпку, пастора гонят мимо корчмы к аллее помещичьей усадьбы. При этом Сприцис Пагалниек не насмехался, как другие. Он приминал большим пальцем табак в своей трубочке и, прищурив один глаз, смотрел на небо.

— Вот бы сейчас хороший проливной дождь.

Так и сказал. А что за этим крылось, пастор до сих пор не мог понять. Ясно только, что ничего хорошего эти слова не означали.

А через некоторое время, когда пастор Акот принес святые дары в подвал имения к осужденным, которых должны были расстрелять следующей ночью, Сприцис Пагалниек даже не соизволил привстать при его появлении. Вместе с другими так и остался лежать, задрав ноги. Есть все основания сомневаться в том, что пятьдесят нагаек, которые он получил по заслугам, исправили его. По крайней мере, женщины рассказывали о его теперешнем поведении довольно подозрительные вещи. Поговаривали даже, что во время выборов Сприцис Пагалниек голосовал за список левых и однажды был замечен у волостного правления, где красные устроили свой митинг.

Нет, нет, приятного эта встреча не сулила. И ничего тут нельзя было поделать.

Пастор слез с кровати, как был, без кальсон, и надел клетчатый фланелевый халат с никелированной пряжкой на животе. Одна фетровая туфля лежала на шкуре косули, в нее он тут же въехал правой ногой. Другая попала куда-то под кровать. Пока он сердито выуживал ее левой ногой, старая Катрина, услыхав, что пастор встал, постучалась и сразу просунула голову в дверь.

— Сейчас будете кофе пить, ваше преподобие, или когда умоетесь? И где — здесь или в столовой?

Пастор даже не взглянул на нее.

А что у нее к кофе?

Вчерашнего гуся их преподобие кушать отказались. Зато Аннусиене привезла с рынка вареной валмиерской ветчины. Ее можно поджарить с тремя-четырьмя яйцами. Пирожки в духовке, должно быть, готовы. Белый хлеб сегодня совсем свежий.

Левая нога подцепила другую туфлю, и настроение пастора заметно прояснилось. Хорошо, хорошо, пусть собирает на стол, он сперва умоется. Только яичницу, пожалуйста, совсем без соли, — чтобы ни крупинки не было, — и на сливочном масле.

Через минуту из кухни доносилось приятное шипение, и на душе у пастора стало еще легче, почти совсем хорошо. Он погляделся в зеркальную дверцу шкафа, потрогал щеки и подумал, что, пожалуй, пора уже проехаться по ним «жиллетом»: колючие стали.

В эту минуту во дворе залаяла собачонка Аннуса. Пастор взглянул в окно и сразу увидел: Сприцис Пагалниек явился.

По протоптанной между сугробами тропинке он медленно шел мимо колодца к крыльцу. Остановился, стал смотреть на заблудившуюся ворону, которая перелетала с ветки на ветку. Вот он поднял руку. Ага, значит, сейчас спрячет трубку. Нет, примял только большим пальцем табак. Это в пяти шагах от пасторского крыльца! Пастора даже в жар бросило. Неужели опять начнется страшный год? И кто сейчас у власти — Альберинг[3] или Стучка[4]? Пока в голове пастора мелькали мысли о политике, пальцы его судорожно хватались за пряжку халата, но застегнуть ее ему не удалось. Когда он пошел отворить дверь в переднюю, халат слегка распахнулся, и оттуда выглянула худая, волосатая, обутая в фетровую туфлю нога.

— Заходи, заходи, Сприцис Пагалниек.

Пастор Акот сам удивился, откуда взялись в его голосе бархатные нотки, когда на душе у него кошки скребли.

Трубки во рту у Сприциса Пагалниека уже не было, по шапка все еще красовалась на голове. Войдя в спальню, которая служила и кабинетом, он стал снимать ее обеими руками, как будто это была вовсе не шапка, а взваленный на его голову тяжелый камень.

Пастор Акот сел за письменный стол и дрожащей рукой отодвинул коробочку из-под сигар, оставшуюся еще со времен оккупации, а в ней у него хранились почтовые марки и мелочь. Сприцис Пагалниек стоял шагах в пяти от пастора и осматривал все вокруг таким невинным и внимательным взглядом, будто его прислали сюда для составления описи инвентаря, а не вызвали для того, чтобы направить на стезю добродетели.

Один из таких взглядов пастор перехватил в тот миг, когда он задержался на каком-то предмете под кроватью. Пастор даже покраснел.

— Что ты там рассматриваешь, Сприцис Пагалниек?

Сприцис Пагалниек ответил с полной готовностью и при этом приветливо улыбнулся:

— Я подсчитал, что отсюда до угла хлева будет не больше двадцати шагов.

Это было сказано так же неопределенно, как и тогда, в тот безумный год. Но пастору от этого легче не стало. Он откашлялся и заметил уже более строгим тоном:

— Сприцис Пагалниек, я пригласил тебя сюда для беседы.

Продолжая улыбаться, Сприцис Пагалниек кивнул головой и зачастил тонким голоском:

— Вам повезло, господин пастор. Мой шурин Лиепа сварил к празднику пиво и позвал меня отведать. Ему все кажется, что хмелю маловато. Вот я и решил заодно к вам завернуть…

Улыбка Пагалниека, его готовность поболтать, да и сама тема разговора показались пастору совершенно несоответствующими моменту. Он стал еще строже.

— Мне стало известно, Сприцис Пагалниек, что ты предаешься пьянству. Помимо того, что пьянство порождает всяческие пороки, о которых я скажу особо, разве ты не видишь, что, пьянствуя, ты подтачиваешь свое здоровье и наносишь ущерб народному благосостоянию?