Перед лицом Родины - Дмитрий Петров

Дмитрий Петров (Бирюк) Перед лицом Родины

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Запыленный, грохочущий поезд подкатил к степной станции. На платформу сошли двое: высокий, смуглолицый, лет тридцати семи мужчина в военной гимнастерке с ромбами на петлицах и парень лет двадцати пяти в белой полотняной толстовке, перетянутой казачьим поясом с серебряным набором.

Поставив чемодан на перрон, военный оглянулся:

— Что-то не вижу Захара. Неужто не приехал?

— Не может быть, — отозвался парень. — Телеграмму-то посылали… Да вон… — указал он на плотного усатого казака, с радостной усмешкой бежавшего к ним по платформе.

— Здорово, браты! — тяжело дыша, выдавил Захар, подбежав к ним. Немножко запоздал. Здравствуй, Проша, — и потянулся целоваться к военному.

Братья расцеловались. Потом Захар поздоровался с двоюродным братом.

— Ты, Виктор, все такой же, ничуть не изменился. Чего ж, все в газете орудуешь?

— Да, продолжаю работать в газете.

— А мы надысь читали твой рассказ, — оживился Захар. — Дюже интересный. Навроде как бы про нашу станицу прописано… Ну и посмеялись же мы, ей-богу правда… Молодчага! Сочинителем заделался… Ну, что же, братья, пошли.

За вокзалом стояла телега, запряженная парой лошадей.

Все уселись на телегу и поехали.

Навстречу поплыла бескрайняя, молчаливая степь с плюшевыми квадратами чернозема, полосами изумрудных посевов — озимыми.

Прохор жадно оглядывался. Давно он уже не был в родных краях и потому с удовольствием наблюдал, как на бугринах, где особенно припекало жаркое солнце, казаки уже начинали сев.

— Спешат, — усмехнулся он.

— Ты чего, Проша, сказал? — обернулся к брату Захар.

— Да я говорю: спешат вон казаки с севом.

— Как же, — пожал плечами Захар. — Уж такое наше дело хлеборобское… День год кормит…

Было тихое весеннее утро. Все вокруг искрилось в сиянии подымавшегося солнца. В небе мирно плыли легкие воздушные облачка. Время от времени какое-нибудь из них закрывало солнце, и тогда все меркло в набежавшей лиловой тени. Но стоило только солнцу снова показать свою золотую макушку из-за облака, как степь опять начинала искриться.

На востоке, у Медвежьего кургана, с неба, словно голубоватая паутина, протянулась косая полоса — как бы сквозь мелкое сито просеивался первый весенний дождик.

Радостно ухмыляясь, Захар косился на брата.

— Эй, пошли! — покрикивал он на лошадей. Захару не терпелось что-то спросить у Прохора, но он сдерживался.

— Какая красота, Виктор, — восторженно оглядываясь вокруг, сказал Прохор. — Отвык я уже от природы. Ведь как ни говори, а мы с тобой люди деревенские и не можем быть равнодушными к ней…

— Братец, — прервал его Захар, — гляжу я вот на тебя, да и думаю: все вот гутарят, что у тебя, мол, брат Прохор красным генералом стал… Ну, конешное дело, для меня, да не токмо для меня, но и для всей нашей семьи гордость большая за тебя… А вот гляжу я — ты уж извиняй меня за ради бога — ну какой же ты генерал?.. Никакой у тебя особливой отлички нету… По одеянию ты, кубыть, простой солдат… Бывало, наш Костя приезжал домой, полковником он уже был, приедет, так на нем все блестит… Погоны блестят серебром, шпоры звенят, сапоги так начищены, что как лаком горят…

Прохор, слушая старшего брата, сначала посмеивался, а потом нахмурился.

Не замечая, что разговор его не особенно нравится брату, Захар продолжал простодушно рассуждать:

— В последнее время, перед тем, как уехать Косте за границу, слыхали мы, что ему был пожалован генеральский чин. Ты глянь, Проша, какой он у нас тоже башковитый. Выходит так, что два брата у меня и оба до генеральев дослужились. А ведь роду-то мы все простого, казачьего…

— Захарушка, — мягко сказал Прохор, — ты напрасно меня с Константином сравниваешь. Тот белогвардеец, изменник Родины, отщепенец, где-то за границей скитается… А я, как тебе известно, с первых дней революции коммунист… Впрочем, не будем об этом говорить… Ты вот скажи, как отец с матерью чувствуют себя? Здоровы ли?

— Да так, кубыть, все слава богу, — ответил несколько смущенный словами Прохора Захар. — Батя-то совсем геройский. Работает по домашности, а иной раз даже и в поле выезжает… А вот мамуня все на голову жалуется. Болит.

— Надо в больницу свозить бы ее.

— Да вот как подуправлюсь с делами, повезу в город к докторам.

— Да я, пожалуй, сам займусь этим, — сказал Прохор.

— Эй, шевелись! — хлестнув кнутом лошадей, прикрикнул Захар.

Лошади резво рванули повозку, несколько минут бежали по прибитой дороге крупной рысью.

Свесив голову на грудь, Захар задумался о чем-то, глядя под ноги лошадей.

— Проша, — снова спросил Захар, подымая голову, — ты извиняй меня, темного человека, но я опять хочу тебя спросить: вот ты, скажем, дослужился до красного генерала, комбриг стал. Большой человек. А к чему же ты зараз еще учению проходишь в академии? Для чего это тебе надобно?

— Учиться всегда надо, — улыбнулся Прохор. — Человек должен всю жизнь познавать, совершенствоваться. А мне, военному человеку, это тем более необходимо. Наша Советская страна находится в капиталистическом окружении. Капиталисты в любую минуту могут напасть на нас. У них армии сильные, хорошо вооружены. Генералы и офицеры у них знающие, ученые… Если мы, военные, не будем учиться, совершенствовать свои знания, то мы отстанем от военной науки, и тогда нас легко победить… Вот партия и учит нас, военных командиров, чтобы мы были не только на уровне капиталистических офицеров и генералов, но и превосходили бы их, чтоб, если на нас враги нападут, так мы могли б дать отпор… Понятно?

— Да-а, — неопределенно протянул Захар. — Понятно-то оно понятно, но а все-таки чудно, чтоб пожилой человек учению проходил…

На небе появились густые табунки кучистых и пышных, как взбитая пена, облаков. Нежные, лилово-розовые, они почти недвижимо стояли над головой, подобно таинственным сказочным островкам среди неохватно разлившегося спокойно-голубого моря. И от облачков, как рябины на морщинистом лице, по степи темнели тени. Справа, в той стороне, где, знал Прохор, залегает Лисья балка, блеснула молния.

— Пожалуй, я посплю немного, — проговорил Виктор и растянулся на пахучем сене в повозке.

Прохор тоже прилег, но заснуть долго не мог. Его волновала предстоящая встреча с родными, которых он не видел уже несколько лет.

Учась в военной академии в Москве, он вырвался на недельку, чтобы повидаться с родными. По дороге заехал к двоюродному брату Виктору Волкову, работавшему в газете в большом южном городе, и уговорил его поехать с ним в станицу.

Для Виктора эта поездка была кстати: редактор еще раньше посылал его в командировку написать очерк о весеннем севе.

Вот так и собрались двоюродные братья проведать свою станицу, в которой они родились, провели детство и юность…

Когда Прохор и Виктор проснулись, уже вечерело. Синие дали над степной равниной четче. На нее облака погустели: одни будто застыли в недосягаемых просторах, другие, те, что были пониже, медлительно двигались над землей, то беспрестанно меняясь в своих очертаниях, то вдруг принимая вид причудливого нагромождения мраморных гор или кипенно-белых снежных ущелий и ледников, то внезапно превращаясь в волшебные лиловые замки с башнями и шпилями…

А от закатного солнца все вокруг призрачно розовело, и тени от бегущих облаков над степью становились темней.

Словно мираж, на горизонте в ослепительных искрах играющих лучей появилась станица с ее мохнатыми левадами, рощами и садами.

У Прохора замерло сердце. Родная станица! Отчий дом!

II

В кругу семьи — близких, родных людей — Прохор, как когда-то в далекой юности, если ему приходилось долго отсутствовать, а потом снова появляться дома, испытывал радость от того трогательного внимания, с которым к нему относились домашние.

Он устроился с Виктором в той же самой маленькой комнатушке, в которой жил и в детстве, вместе с Константином, учительствовавшим в то время в местной школе.

Все в комнате напоминало прошлое. Тот же старый, изрезанный перочинным ножом коричневый стол, накрытый голубой клеенкой, те же хромоногие венские стулья, с грубыми дощатыми сиденьями, поделанными Захаром; та же железная кровать с погнутыми никелевыми шишками на спинках. На столе, как и раньше, лежала стопка дореволюционных зеленоватых журналов «Нива», которые выписывал брат Константин. На стене висела запыленная балалайка с оборванными струнами. Это тоже память Константина, он на ней, бывало, игрывал.

И куда бы и на что бы ни взглянул Прохор — все здесь напоминало былое. И эта старая домашняя патриархальность умиляла его.