Человек с ружьем - Исаак Гольдберг

И. Г. Гольдберг

Человек с ружьем

I

— Парнишка, а, парнишка!

В весеннем гулком воздухе этот окрик прозвучал ломко и неожиданно. Кешка вздрогнул и оглянулся.

На поляну, еще влажную от недавно стаявшего снега, из еловой рощицы, тихо сгрудившейся у пригорка, вышел человек. Затасканный короткий полушубок солдатского образца, рваная шапка ушанка, на ногах заплатанные перезаплатанные ичиги. Но на плече, на желтом ремне ловко сидит винтовка и весь пояс укрыт под подсумками, а грудь перекрестили две ленты, усаженные поблескивающими патронами. Кешка было сразу оробел, но набрался храбрости и, подражая старшим, солидно сказал:

— Чего тебе... парнишка?.. Зачем кличешь?

Человек с ружьем усмехнулся и подошел вплотную к Кешке. На молодом еще, но измазанном грязью и копотью лице засветилась усмешка и сверкнул белый ряд крепких молодых зубов.

— Ты пошто такой сердитый? Здравствуй-ка! — И закорузлая рука опустилась на кешкино плечо:

— Из Максимовской?

Кешка мотнул головой:

— Оттуда.

— Чей будешь?

— Авдотьин... Вдовы. Батька позалонись умер... Акентием меня зовут.

— Грамотный?

Кешка гордо надулся:

— Второй год к учительше бегаю... По письму читать нынче начал.

— Здорово! — Веселая усмешка сильнее заиграла на запачканном лице и задорные серые глаза лукаво прищурились:

— А белые у вас еще валандаются?

— У нас. А ты... — и вдруг Кешка пугливо оглянулся вокруг на елки, на прошлогоднюю траву, еще не согретую как следует солнцем и еще не позеленевшую, точно боясь, что они подслушают его, и, подавшись ближе к человеку с ружьем, приглушенным голосом спросил:

— А ты из красных? Партизан?..

— Вот, вот, брат! Он самый!

— Видал ты!.. — Оживился Кешка: — То-то у тебя ружжо такое ладное... и патроны... Стреляет поди здорово! — и он робко и почтительно потрогал ремень и приклад ружья.

Потом Кешка вдруг нахмурился и, опять оглянувшись кругом, как будто елочки все-таки не внушали ему доверия, опасливо сказал:

— Тебя бы, паря, не поймали те, белые... Ух, и злые они...

— Шибко злые, говоришь?

— Не дай бог! Поймают — так сразу из ружей застрелют. Да тебя, — спохватился Кешка, — не поймают!

Человек с ружьем удивленно поглядел на Кешку:

— Почему ты знаешь?

— Да у тебя ружжо. Ты сам сердитый. Сам отстреляешься.

Кешка говорил важно, толково, но взглянул на человека с ружьем, а у того глаза так заразительно искрятся задорным смехом, что у него самого заерзал круглый подбородок и все курносое пухлое лицо задергалось от отраженного веселья — и он прыснул. И так, поглядывая один на другого, они стояли и пересмеивались беспричинно веселые, налитые задором, который словно излучался от всего: и от ясневшего по весеннему неба, и от елочек, которым Кешка еще минуту назад так не доверял, и от травы, которая скоро-скоро зазеленеет и расцветится весенней радостью.

Человек с ружьем, не переставая улыбаться, опустился на кочку, топорщившуюся прошлогодней травой, и стал шарить за пазухой кисет с табаком.

— Садись! — мотнул он головой Кешке. — Садись, Кеха, потолкуем!

И оба снова беспричинно засмеялись.

— Ты мне, Кета, спервоначалу скажи: язык за зубами ты умеешь держать? — спросил человек с ружьем, старательно сворачивая из газетной измятой и измаранной бумаги цигарку. — Болтать на деревне не станешь?

— Нет! — надулся Кешка. — Я, брат, не маленький... Понимаю.

— То-то! — стряхивая крошки махорки с колен, удовлетворенно сказал человек с ружьем, и лицо его снова осветилось ласковой и веселой усмешкой. — Ну, так ты вот что мне расскажи, Кеха...

И он стал обстоятельно и толково расспрашивать Кешку о его деревне, о мужиках, о лошадях, а потом, словно невзначай, о солдатах, которые вот уже вторую неделю почему-то стоят постоем почти в каждой избе... Кешка слушал и охотно отвечал.

Человек с ружьем покуривал цигарку, мотал головою и время от времени солнечно улыбался...

II

Авдотьина изба стояла недалеко от церкви, на пригорке, среди богатых домов. До смерти Степана, кешкиного отца, семья жила зажиточно и сыто. Изба была пятистенная, на две половины. Раньше ее занимали целиком сами: в одной половине жили бесхитростной, но прочной крестьянской жизнью, другая же, чистая стояла прибранная от праздника до праздника, восхищая бобылей и бедняков простеночным зеркалом, гнутым диваном и затейливой громоздкой керосиновой лампой.

Но со смертью Степана ушли из дома довольство и сытость, и теперь эта половина отошла под земскую квартиру, которая кормила Авдотью и ее двух детей — десятилетнего Кешку и тринадцатилетнюю Палашку.

Каждый наезд начальства приносил Авдотье и Палашке много беспокойства, но вместе с тем давал ей лишний заработок теми чаевыми, которые перепадали ей, а особенно бойкой и лукавоглазой Палашке.

Но в самое последнее время, вот с тех пор, как в далеком губернском городе, куда увезли однажды мобилизованных парней, завелось что-то темное и беспокойное, с тех пор, как часть этих парней убежала из грязных, нетопленных казарм в сырые пахучие дебри тайги, авдотьина чистая половина была заселена постоянными жильцами. В Максимовское пригнали две роты солдат и начальство поселилось на земской квартире.

Для Авдотьи и Палашки началась страдная пора. Офицеры, а их было трое — поминутно гоняли их то с самоварами, то за молоком и яйцами на деревню. Вечерами, когда после дневных шатаний по деревне солдаты забирались в избы, где они потеснили хозяев, и там гнездились ко сну, авдотьины постояльцы заводили игру в карты и до поздней ночи томили то ее, то Палашку яичницами-глазуньями и розысками по соседям кислой капусты или соленых огурцов.

Кешка в этих хлопотах вертелся без пути. Его постояльцы пользовали порою днем, когда нужно было послать какую-нибудь записку к рыжему коренастому ефрейтору Охроменке, почему-то поселившемуся на другом конце села. Поручения эти Кешке давал самый молодой из офицеров, Семен Степаныч, который покрикивал на него полудобродушно, полустрого и часто невесело шутил с ним.

В первые дни, как пришли в Максимовское солдаты, деревня нахмурилась, насторожилась, и стала как-то вся сразу на-чеку. Мужики попрятались по избам, солдаты молча приглядывались к максимовцам и все как будто чего-то ждали. Да и максимовцы притаились и приготовились ждать — что из всего этого будет.

Кешку приход солдат обрадовал. Грозное оживление, которое они принесли с собою в село, серые группы их, слоняющиеся по широкой улице, и незнакомые странные повозки с какими-то еще более незнакомыми, еще более странными ящиками на них будили в нем волнующее любопытство и заставляли его вертеться возле них, расспрашивать, слушать и глядеть широко открытыми глазами.

Вскоре Кешку знали уже почти все солдаты, а Охроменко начал его часто кой о чем расспрашивать.

Хитрый ефрейтор, в говоре которого было мало украинских певучих тонов и который только изредка сбивался на «хохлацкое» произношение, ловил Кешку где-нибудь за избой, подальше от взрослых и расспрашивал как будто о пустяках, о чем-то нестоющем, но глаза его впивались в Кешку и точно буравчики сверлили его, и тот чувствовал безотчетную жуть, оставаясь один на один с ефрейтором.

— Ты, малый, — сказал Охроменко однажды, наступая на Кешку, — бачь мне правду... Бо в нас разговор краткий — врать будешь — отдеру, за правду же дам полтинник!..

А потом, приглушив свой резкий крикливый голос, прибавил:

— Старшой наш, Семен Степанович все знает. Лучше ты и не ври!..

И долго и нудно он тянул из Кешки жилы: ходил ли кто из «агитаторов» в Максимовское до постоя солдат, где тот или другой из молодых мужиков, куда-то исчезнувших с приходом войск, где собираются молодые парни бунты обдумывать и прочее. Особенно Охроменко упирал на последнее:

— Я, малый, хорошо знаю, як парни сбираются. Меня не проведешь. Не-ет... Только вот мне бы поглядеть хоть разок, где это они табунятся!..

Кешка ничего не знал и не мог ответить толково ни на один из вопросов. И это сердило ефрейтора. Он кричал на парнишку, запугивал его, стращал офицерами, а то принимался сулить Кешке гостинцев и всяких благ и старался быть ласковым, веселым и обходительным.

Охроменко при вечерних секретных рапортах Семену Степановичу жаловался на свои неудачи.

Офицер хмурился и ворчал.

— Ты, Охроменко, не умеешь контр-разведку ставить! Чего ты с мальчишками возишься?

— А как же, господин капитан! Из малого-то можно лучше, чем из взрослого вытянуть... Малый, у его ум слабый: не сдержит, да выложит все, как есть...

— Что-то твой малый не многое тебе выкладывает.