Инония и Китеж - Иван Бунин

Иван Алексеевич Бунин

Инония и Китеж

К 50-летию со дня смерти гр. А. К. Толстого 

Полвека со дня смерти гр. Алексея Константиновича Толстого.

Каждое воспоминание о каждом большом человеке преж­ней России очень больно теперь и наводит на страшные сопоставления того, что было и что есть. Но поминки о Тол­стом наводят на них особенно.

Вот я развернул книгу и читаю:Глаза словно щели, растянутый рот,Лицо на лицо не похоже,И выдались скулы углами вперед —И ахнул от ужаса русский народ:Ай рожа, ай страшная рожа!

Что это такое? Это из баллады Толстого о Змее-Тугарине, это рожа певца, нахально появившегося на пиру киевского князя Владимира, рожа той «обдорской» Руси, которую он пророчит, которая должна, по его слову, заменить Русь киев­скую. Мысль о том, «чтоб мы повернулись к Обдорам», ка­жется князю и его богатырям так нелепа, что они только смеются:

Нет, шутишь! Живет наша русская Русь,Татарской нам Руси не надо!

Но «рожа» не унимается. Вам, говорит она, моя весть смешна и обидна? А все-таки будет так. Вот, например, для вас теперь честь, стыд, свобода суть самые бесценные со­кровища:

Но дни, погодите, иные придут,И честь, государи, заменит вам кнут,А вече — коганская воля!

И пророчество это, как известно, исполнилось: через дол­гую «обдорскую» кабалу, через долгое борение с нею при­шлось пройти Руси. И кончилось ли это борение? Один великий приступ Русь «перемогла». Но вот надвинулся новый и, быть может, еще более страшный. Далеко той, прежней роже, что бахвалилась на пиру в Киеве, до рожи нынешней, что бахвалится на кровавом пиру в Москве, где «бесценными сокровищами» объявлены уже не честь, не стыд, не свобода, а как раз наоборот — бесчестие, бесстыдство, коганский кнут, где «рожа» именуется уже солью земли, воплощением, идеа­лом «новой» России, ее будто бы единственно-настоящим ликом,— в противовес России прежней, России Толстых,— и именуется не просто, а с величайшей и даже мессианской гордостью: «Да, скифы мы с раскосыми глазами!» или, на­пример, так:

Я не чета каким-то там болванам,Пускай бываю иногда я пьяным,Зато в глазах моих прозрений дивных свет...Я вижу все и ясно понимаю,Что эра новая не фунт изюма вам,Что имя Ленина шумит, как Ветр, по краю...

Эти хвастливые вирши,— прибавьте к ним заборную орфо­графию,— случайно попавшие мне на глаза недавно и принад­лежащие некоему «крестьянину» Есенину, далеко не случай­ны. Сколько пишется теперь подобных! И какая символиче­ская фигура этот советский хулиган, и сколь многим теперешним «болванам», возвещающим России «новую эру», он имен­но чета, и сколь он прав, что тут действительно стоит роковой вопрос: под знаком старой или так называемой новой «эры» быть России и обязательно ли подлинный русский человек есть «обдор», азиат, дикарь или нет? Теперь все больше вхо­дит в моду отвечать на этот вопрос, что да, обязательно. И мос­ковские «рожи», не довольствуясь тем, что оне и от рождения рожи, из кожи вон лезут, чтобы стать рожами сугубыми, архирожами. Посмотрите на всех этих Есениных, Бабелей, Сейфуллиных, Пильняков, Соболей, Ивановых, Эренбургов: ни одна из этих «рож» словечка в простоте не скажет, а все на самом что ни на есть руссейшем языке:

- Никла Ильинка монашенькой постной, прежняя дебе­лая, румяная, грудастая бабеха...   (Соболь)

- По Макарью величайшей задницей та же рассажива­лась московская дневная Ильинка...   (Пильняк)

А некоторые умники в Берлине, в Париже, в Праге тают от умиления: «Ах, говорят они, ах, какой сочный, ядреный русский язык, какая истинно национальная Русь прет теперь из русского чернозема, и как жадно должны мы ловить свет именно оттуда, и какое обилие там,— только там! — таланта, жизни, молодости».

Да, «страшная рожа» опять среди нас. Тщетно возмущаемся мы:

Она продолжает, осклабивши пасть:.............................................................................На честь вы поруху научитесь класть,И вот, наглотавшись татарщины всласть,Вы Русью ее назовете!И с честной поссоритесь вы стариной,И, предкам великим на сором,Не слушая голоса крови родной,Вы скажете:  «Станем к варягам спиной,Лицом повернемся к обдорам!»

Толстой называл себя «певцом, державшим стяг во имя красоты». Он был, как один из его любимейших образов, как Иоанн Дамаскин, «борец за честь икон, художества ограда». На «рожу» он смотрел глазами древней христианской Руси: это воплощение всего бусурманского, дьявольского, воплоще­ние мерзости и безобразности (то есть того, что образа, устроения и гармонии не имеет), безобразности и мерзости не только внешней, но и внутренней. А Красота, Лик были для него воплощением Божественного, того, что творит, устрояет, обладает Искусством (покоряющим   бесформенность).

«Красота, прекрасное, как справедливо сказал о Толстом Вл. С. Соловьев, была для него дорога и священна, как от­блеск вечной Истины и Любви», как нечто, идущее из само­бытного мира вечных идей или первообразов. «Божество, говорит Соловьев, обладает полнотой совершенства. Человек, совершенствуясь, достигает его. Человек есть самостоятель­ная особь и кроме того часть всемирного целого. И он должен совершенствовать и самого себя,— личной любовью,— и со­действовать совершенству целого,— патриотизмом, чувством солидарности с целым... В поэзии Толстого мотивы любви и патриотизма наиболее характерны... Патриотизм есть жела­ние блага целому — народу, государству, отечеству... Но в чем именно благо отечества? Сам по себе патриотизм может быть источником и добра, и зла... Нужно еще патриотическое сознание, различающее истинное благо отечества от ложного. И та степень патриотического сознания, которая была у А. К. Толстого, до сих пор остается высшей... Со всей живо­стью поэтического представления и со всей энергией борца за идею Толстой славил свой идеал истинно русской, евро­пейской и христианской монархии и громил ненавистный ему кошмар азиатского деспотизма... Начало истинного на­ционального строя он находил в киевской эпохе нашей ис­тории...

Он мерил благо отечества высшей мерой. И он не оши­бался: нам нужно развитие тех христианских истинно-национальных начал, что было обещано светлыми явлениями Киевской Руси...»

Гр. А. К. Толстой есть один из самых замечательных русских людей и писателей, еще и доселе недостаточно оцененный, недостаточно понятый и уже забываемый. А ведь меж тем ценить, понимать и помнить подобных ему надо в наши дни особенно. Ведь существование нации определяется все-таки не материальным (так что восхищаться, например, тем, что Россия «будет мужицкой», по меньшей мере стран­но). Россия и русское слово (как проявление ее души, ее нравственного строя) есть нечто нераздельное. И не знаме­нательно ли, что нынешнему падению России, социальному, политическому и всякому прочему, не только сопутствует, но задолго предшествовал упадок ее литературы, когда всякое непотребство стало называться дерзанием, а глупость и ис­теричность — священным безумием, когда всяческий рас­пад, то есть нечто совершенно противоположное искусст­ву,— сцеплению, устроению,— и всяческие «искания» (то есть  как   раз   то,   что  не   есть  искусство   и  что   художник должен скрывать в своей мастерской) были столь бесстыдно прославлены самими же представителями всего этого, не менее бесстыдно, чем славит себя теперь большевизм, являя таким образом одну из самых характерных черт дикарства, необыкновенно хвастливого, как известно?

Теперь «новое» искусство сменилось новейшим. Вот «поэты-пролетарии»:

Сорвали мы коронуСо старого Кремля...Лучами мажем нервыИ мускулы машин...За заборами низкорослымиГребем мы огненными веслами...

Вот  «футуристы»:

Белогвардейца - к стенке.А Рафаэля забыли?А почему не атакован Пушкин?

Вот какие-то  «супрематисты»:

Взяли мы в шапкеНахально сели,Ногу на ногу задрав...Исуса - на Крест, а ВарравуПод руки по Тверскому!

Вот «имажинист», сам себя рекомендующий:

Я бумажка в клозете..

И вот, наконец, опять «крестьянин» Есенин, чадо будто бы самой подлинной Руси, вирши которого, по уверению неко­торых критиков, совсем будто бы «хлыстовские» и вместе с тем «скифские» (вероятно потому, что в них опять действуют ноги, ничуть, впрочем, не свидетельствующие о новой эре, а только напоминающие очень старую пословицу о свинье, по саженной за стол):