Шаги по земле - Любовь Овсянникова

Любовь Овсянникова

КОГДА БЫЛОГО МАЛО

Воспоминания

Книга первая

ШАГИ ПО ЗЕМЛЕ

На росстанях

Росстани в разрезе времени… Кажется, это удобный образ.

Мало сказать, что они — общие точки трасс, так тут еще происходит нечто обязательное; редко желанное, чаще же нет. Свершается не просто высвечивание интересов и их столкновение, а следующая за этим схватка. Переплетение коллизий, смешение сред, стыковка сил, сопряжение или противодействие чего бы то ни было. И обязательно что-то исчезает, прекращает быть… Простые человеческие перепутья; состязающиеся стихии, как при извержении вулканов, как при грозе; а где-то планеты вминаются в звезды или звезды поглощают другие образования — это за гранью того, что можно представить. Сложные явления.

А еще сложнее пересекаются и ветвятся возможности, перечеркиваются и разлетаются времена, схлестываются и рикошетят события, соударяются и крушатся эпохи — многомерные, динамичные, вихревые. Общий итог сшибок — хаос. И как следствие — суета, растерянность, беспомощность малого в состязании с общим. Трудно человеку быть щепкой, когда сатанеют перемены.

Я к тому веду, что одновременно и в равной мере мое поколение принадлежит и прошлой и нынешней эпохам, ибо межа их, разверзшаяся по 90-м годам прошлого столетия и сменившая социализм на капитализм, отразилась на нашей участи, разломила ее надвое. И стали мы двуедины, состоять из до и после. Так же по нам резцом прошелся стык XX и XXI столетий, более того — второго и третьего тысячелетий, календарный рубеж, что всегда отпечатывается на общественной жизни загадочно не лучшим образом.

Итак, мы попали в эпицентры двух смерчей: смерч событий, что сменил эпоху, и смерч времени, который начал отсчет нового века, нового тысячелетия. Они разворотили прежний порядок и породили где энтропию, а где и смерть. И то и другое способно вызвать замешательство. Невольно мы сами стали носителями их сцепившихся стихий, внезапностью и мощью комкающих наезженные колеи, устоявшиеся привычки и судьбы, судьбы… Такого количества разрушений, глобальных перемен, изломов, слишком много для одного поколения, чтобы считать его, пусть успешного, еще и счастливым.

По этой причине писать о своей жизни нам трудно, а читателям вникать в наши исповеди — еще труднее. Ведь мы с любовью пишем о том, чего уже тотально нет, пытаясь обрисовать его с максимальной конгруэнтностью, силясь дать его в живых ощущениях, не только в осмыслении. И словно не понимаем, что тем плотским рефлексиям в потомках не от чего рождаться. Ведь, читая нас, перед их зрительным взором разворачиваются не просто события прошлого, что могло бы быть, не изменись эпоха, — а возникают иные реалии, реалии такого прошлого, следов от которого вовсе не осталось — нет никаких следов для их пяти органов чувств. Теперешние люди смотрят — и не видят наш скрывшийся за далью лет мир, они хватают воздух — но он пуст, их губы не ловят вкус наших идей, их кожу не обвевают наши мысли. Прошлое ушло от них не только во время, но и в пространство, унеся свои материальные атрибуты, свои любые абстракции. Для наших потомков мы ни в чем не видимы и не ощутимы. Наше прошлое — для них то, чего они не могут представить без специальных усилий, без вдумчивости, без натужной работы воображения.

Наше время начиналось прекрасно. Дети Победителей, мы не отвергали ценностей отцов и дедов — а приняли и впитали их, стали носителями и новым олицетворением той героики, естественным продолжением тех, кто дал нам жизнь. Мы гордились своими отцами и их судьбами. И ни на миг не сомневались в их идеалах, верили в свою преданность им, и никогда других приоритетов не принимали. Наше поколение стремилось даже выглядеть старше: мы называли друг друга «стариками» и «старухами», а ребята тянулись к сигарете не для кайфа, а чтобы повзрослеть. А вот в нынешней эре все наоборот — значит, противоестественно, поэтому мы не рады ей. Связь поколений рвется именно тогда, когда время поворачивается вспять: когда старикам приходится помалкивать о себе и своей жизни, приноравливаться к молодым да глупым, отзываться на уменьшительные имена, избегать отчеств, носить глупые юношеские «прикиды», пользоваться жаргонами и выдергивать кусочки из лексического набора своих потомков — еще пустого, еще не нажившего смысловой наполненности. Такой эре, постыдной, не может быть благословения в честных сердцах, как уродству.

Поэтому и мнится образ росстани, где все дороги обрываются и начинаются сначала. Где-то в недалекой истории случилась наша встреча, посланников разных времен, но мы не приняли друг друга и дальше каждый пошел своей дорогой. Мы понесли память о несостоявшихся мечтах и своих достижениях в будущее, более отдаленным потомкам, надеясь, что они будут нуждаться в них. А дети и внуки… пока что и не потомки как таковые, а бессодержательная пауза в натуральном развитии событий, его сбой.

Странно, что они, произошедшие от нас, получились чужими, и наш мир им кажется неправильным, предосудительным. Откуда такая страсть все осквернить; порицать почву, их питающую; и заявлять о собственных преимуществах, ни на каком опыте познания не основанных? И разве бывает, чтобы от плохих корней, какими они считают нас, вырастало хорошее дерево, какими они мнят себя?

Неужели мы сами что-то понимали и делали не так, мы все вместе ошибались? Или было что-то внешнее, мощное, что изменило нормальный ход? Подобные размышления не могли не разбудить память и не привести к попытке соединения двух частей своей жизни — советского периода и наступившего века-варвара, века-убийцы с маской ржания на морде.

Но не только об общем, едином для своих современников хочется сказать, а и о себе. Сейчас, во втором десятилетии двадцать первого века, прожитая жизнь лежит передо мной, как степь, широкая и раздольная. Она не пестрит цветами, не зеленеет травами, однако и не белеет снегом ― тут разгулялась осень. Растительность приникла к земле, не тянется к солнцу, облачилась в желтизну и багрянец. На ее фоне, словно знамена обороняющейся жизни, выделяются разбросанные по оврагам стайки рощ да тянущиеся вдоль дорог посадки. Ближе к горизонту цвета осени блекнут, превращаются в туманную синеву, укрывающую дали, коим не видно предела. А путь мой именно туда и лежит. Я пытаюсь разглядеть истоки, понять отшумевшие события молодости и оглядываюсь назад.

Случается, на меня накатывает ирония, и тогда становится грустно, будто госпожа Судьба и ее господин Рок в миг моего зачатия оказались не в духе и сварганили мне невероятную, почти уникальную участь. И не предусмотрели шанса отказаться от нее. Их фокус заключался в изначальном предопределении моей непохожести на других, нерастворимости в среде, в результате чего я через всю жизнь пронесла ощущение человека, не принимаемого большинством. Не попадая в счастливое «как все», я чувствовала себя неуютно среди своих же. Видимо, парочке наших нематериальных владык любопытно было посмотреть, как по их милости я буду дергаться и что у меня получится.