Последний раунд (рассказы и эссе из книги) - Хулио Кортасар

Хулио Кортасар

Последний раунд

Рассказы и эссе из книги

Очевидцы

Когда я сказал Поланко, что у меня дома живет муха, летающая вверх тормашками, наступила одна из тех пауз, которые я сравнил бы с дырами в плотном, как сыр, воздухе. Разумеется, Поланко — истинный друг, а потому он в конце концов лишь вежливо поинтересовался, уверен ли я в этом. Мне было не до обид, так что я поведал ему во всех подробностях, как обнаружил эту муху, дойдя до страницы 231 «Оливера Твиста», то есть как я сидел взаперти и при закрытом окне у себя в комнате и читал «Оливера Твиста», как затем в тот самый миг, когда коварный Сайкс собрался убить бедняжку Нэнси, поднял глаза и увидел трех мух, летавших у самого потолка, — и одна из мух летала лапками кверху. То, что заявил после этого Поланко, — полный бред, но не стану его цитировать, не рассказав прежде все по порядку.

Сначала я не нашел ничего необычного в том, что муха вздумала полетать лапками кверху. Пусть раньше мне и не приходилось сталкиваться ни с чем подобным, наука утверждает, что не стоит с порога отвергать данные органов чувств, даже если речь идет о явлении новом и доселе невиданном. Первой моей мыслью было, что бедное насекомое делает это по глупости или у него повреждены нервные центры, отвечающие за координацию движений, но, как я вскоре убедился, муха была не менее бодрой и веселой, чем две ее товарки, ортодоксально кружащие лапками книзу. Просто эта муха летала наоборот, отчего, помимо всего прочего, ей было намного удобнее садиться на потолок, и время от времени она без малейшего усилия как бы приклеивалась к нему. Однако за все хорошее надо платить, и каждый раз, когда ей хотелось отдохнуть на коробке из-под сигар, она была вынуждена, если воспользоваться авиационным термином, входить в штопор, тогда как ее приятельницы по-королевски плавно приземлялись на этикетку «made in Нabana», на которой Ромео душил в объятиях Джульетту. Как только мухе надоедал Шекспир, она снова взлетала лапками кверху и вместе с двумя подругами принималась чертить под потолком бессмысленные фигуры, которые Повель и Бержье упорно именуют броуновскими. Все это удивляло и в то же время казалось до странности естественным, словно иначе и быть не могло; оставив бедную Нэнси во власти Сайкса (да и как помешать преступлению, совершенному сто лет назад?), я вскарабкался на кресло и попытался изучить вблизи феномен, в котором так причудливо переплелись бессмысленное с невероятным. Когда сеньора Фотерингем (хозяйка моего пансиона) пришла звать меня к ужину, я из-за закрытой двери ответил, что буду через пару минут, а заодно, считая ее знатоком во всем, что касается времени, поинтересовался, сколько в среднем живут обычные мухи. Сеньора Фотерингем, хорошо изучившая своих постояльцев, без тени удивления ответила мне, что дней десять — пятнадцать и что пирог с крольчатиной уже стынет. Мне хватило первой из двух полученных информаций, чтобы принять решение, молниеносное, как прыжок пантеры. Я твердо вознамерился исследовать, описать и донести до научной общественности мое очень маленькое, но тревожное открытие.

Как я и рассказал позднее Поланко, трудности были очевидны с самого начала. Надо ли говорить, что мухе, летай она хоть так, хоть сяк, ничего не стоит улизнуть из любого помещения; но, загнав муху в закрытый кувшин или стеклянный ящик, мы рискуем вызвать нежелательные изменения в ее поведении и сократить срок ее жизни. Да и кто знает, сколько из десяти — пятнадцати отпущенных природой дней осталось на долю этому крошечному созданию, которое беззаботно кружит лапками кверху в тридцати сантиметрах от моего лица? Я понял, что если сообщу о своем открытии в Музей естествознания, ко мне тут же пришлют увальня с сетью, и он одним хлопком покончит с моей невероятной находкой. Если я сниму муху на пленку (Поланко это умеет, правда снимает только женщин), риск будет двойной: во-первых, свет софитов может так повлиять на механизм полета мухи, что она вернется к обычным повадкам, чем крайне разочарует и Поланко, и меня, вероятно, да и себя саму, не говоря уже о том, что зрители наверняка обвинят нас в мошенническом использовании фотомонтажа. Менее получаса (ведь нельзя было забывать, что жизнь мухи течет во много раз быстрее, чем моя) понадобилось мне на принятие решения: лучший выход — сокращать понемногу размеры комнаты до тех пор, пока мы с мухой не окажемся в минимально допустимом пространстве, ибо таково необходимое условие научной чистоты эксперимента (я собирался вести дневник, делать фотографии и прочее, и прочее), иначе моему докладу будет грош цена. Однако прежде всего надо было вызвать Поланко, чтобы он, выступив свидетелем, убедил общественность не столько в особенностях полета мухи, сколько в моем душевное здоровье.

Избавлю вас от излишне подробного описания моих дальнейших титанических усилий в борьбе с часовой стрелкой и с сеньорой Фотерингем. Наловчившись входить и выходить, только когда муха была далеко от двери (в первый же раз, когда я попытался выйти, одна из двух ее приятельниц, к счастью для себя, улетела прочь; другая вскоре была безжалостно раздавлена пепельницей), я начал завозить материалы, необходимые для сокращения пространства, но сперва предупредил сеньору Фотерингем, что перемены будут носить временный характер, и передал из-за едва приоткрытой двери ее фарфоровых овечек, портрет леди Гамильтон, а за ними последовала и почти вся мебель, но тут я был вынужден идти на крайний риск, распахивая дверь настежь, пока муха отдыхала на потолке или умывалась, сев на мой письменный стол. На первом этапе подготовительных работ волей-неволей приходилось следить не столько за мухой, сколько за сеньорой Фотерингем, которая, по моим наблюдениям, явно подумывала о звонке в полицию, а с полицейскими мне вряд ли удалось бы объясниться через щелку в двери. Сильнее всего встревожила сеньору Фотерингем доставка огромных листов прессованного картона, о назначении которых она, естественно, догадаться не могла, а правду я бы ни за что не открыл, потому что знал хозяйку пансиона достаточно хорошо: способы мушиного полета были ей в высочайшей степени безразличны; пришлось сказать, что я участвую в разработке архитектурных проектов, имеющих определенное отношение к идеям Палладио (особенности перспективы в театре с эллиптическими арками); слова мои она выслушала с тем выражением, которое в похожих обстоятельствах появилось бы на морде черепахи. Я пообещал ей возместить любой возможный ущерб, и через два часа листы картона были установлены на расстоянии двух метров от стен и потолка, для чего пришлось прибегнуть ко всяческим ухищрениям, а также скотчу и скрепкам. Муха, казалось, не проявляла ни недовольства, ни тревоги; она по-прежнему летала лапками кверху и успела уничтожить значительную часть куска сахара, запив его водой из наперстка, который я заботливо поставил в самом удобном месте. Надо пояснить (все это тщательно зафиксировано в моем дневнике), что Поланко не оказалось дома, и некая сеньора с панамским акцентом заявила мне по телефону, что местонахождение моего друга ей неизвестно. При той замкнутой и уединенной жизни, какую я веду, довериться я мог одному лишь Поланко. Дожидаясь его появления, я продолжал сокращать жизненное пространство мухи, чтобы создать оптимальные условия для эксперимента. К счастью, вторая партия картона оказалась куда меньше первой — что понятно для любого владельца русской куклы матрешки, — а потому сеньора Фотерингем, глядя на то, как я затаскиваю листы к себе в комнату, всего лишь поднесла руку ко рту и подняла высоко над головой разноцветную метелку для стряхивания крошек со стола.

Я со страхом предчувствовал, что жизненный путь моей мухи скоро оборвется. Мне прекрасно известно: субъективизм — первый враг экспериментатора, однако у меня создалось впечатление, что она все чаще присаживается отдохнуть или умыться, словно летать ей надоело или полет стал ее утомлять. Я слегка помахивал рукой, чтобы убедиться в неизменности ее рефлексов, и крошечное существо каждый раз стрелой взмывало в воздух — лапками кверху, потом облетало становившееся все более тесным помещение — по-прежнему вверх тормашками, время от времени устремлялось к листу картона, служившему потолком, и садилось на него с небрежным изяществом, которого ей — как ни больно об этом говорить — так не хватало, когда она опускалась на кусок сахара или на кончик моего носа. Поланко дома не было.

На третий день, в ужасе от мысли, что жизнь мухи может прерваться в любое мгновение (с невольной усмешкой я представлял ее лежащей на полу лапками кверху, недвижимой и теперь уже навеки уподобившейся всем прочим мухам), я приволок последнюю партию картона и ограничил жилое пространство до такой степени, что уже не мог стоять во весь рост, и отныне вел наблюдение, расположившись на полу на двух подушках и матрасике, которые, рыдая, принесла мне сеньора Фотерингем. На этом этапе работы сложнее всего было входить и выходить: каждый раз приходилось осторожно снимать и снова устанавливать один за другим три листа картона, следя за тем, чтобы не осталось ни малейшей щелочки, и только потом открывать дверь комнаты, за которой в последнее время завели обычай собираться жильцы пансиона. Вот почему, услышав наконец в телефонной трубке голос Поланко, я издал вопль, которому впоследствии как он, так и его оториноларинголог дали самую суровую оценку. Я начал бормотать какие-то объяснения, но Поланко прервал их, заявив, что примчится ко мне немедленно. Однако, поскольку нам двоим и мухе в тесном помещении не хватило бы места, я решил сначала ввести его в курс дела, чтобы потом он, понаблюдав за мухой один, засвидетельствовал, что скорее с ума сошла муха, нежели я. Мы договорились встретиться в кафе на углу около его дома, и я за кружкой пива изложил, что от него требуется.