Ледяное безмолвие - Дуглас Брайан

Дуглас Брайан

Ледяное безмолвие

(Конан)

В этих краях полгода ночь и еще полгода – сероватые сумерки. В сумерках живут существа, человеку чужие, бледные, молчаливые. Большого вреда от них нет, но люди всегда чувствуют их присутствие. От этого людям не по себе – и только.

Другое дело – твари, оживающие ночью. Откуда берутся они, куда деваются, когда бесконечная ночь все-таки проходит? Наверняка этого никто не ведал. Ночные создания очень опасны, их манит живое тепло человеческое крови, потому что они никогда не могут согреться.

Кроме существ сумеречных и ночных обитают здесь шерстистые носороги, исполинские медведи, мастодоны и морские-люди-без-ушей, среди которых встречаются и хищные.

На другом, далеком берегу студеного моря, чьи волны дымного цвета, вообще никогда не сходит снег. А на этом, под топким слоем земли, всегда лед. Унылое занятие – рыть здесь могилу. Прежде нужно три дня кряду жечь большой костер, а после разгрести землю и долбить подтаявшую корку.

Конан часто думал: почему бы попросту не сжечь покойника, раз уж костер все равно горит, пожирая драгоценное топливо? Почему бы не спустить его в круглую полынью, почему бы попросту не оставить где-нибудь подальше от лагеря, облив водою и обеспечив тем самым прочный ледяной саркофаг?

Вандер Глопп, философствующий бродяга, единственный в лагере обладатель косматых штанов из шкуры индрикотерия, пояснил ему:

– Людям нужны ритуалы, к которым они успели привыкнуть. Это как рюмка перед обедом и две – после ужина. Привязывает к земли. А еще нужно привязать землю – насажать в нее как можно больше якорей, вымпелов. Что лучше могил свидетельствует о том, что люди здесь все-таки жили?

Утром к берегу прибило обломок мачты, две пустых бочки и фрагмент носовой фигуры.

Фигура изображал женщину, огромноглазую, простоволосую, с открытой грудью и змеей вокруг горла. Она была страшна и походила на утопленницу.

Старатель Микель, обнаруживший фигуру в дымчатых волнах, узнал ее.

– Это Эгле, Королева Ужей, – сказал он в лагере. Все приуныли. «Королевой ужей» называлась шхуна, которая должна была доставить морем съестные припасы – солонину, муку, сушеные фрукты и вяленый чеснок.

– Все это теперь на дне, – заметил Друкс, хозяин прииска. – Десять дней назад был шторм, возможно, он и утопил «Королеву».

– А может, это был гигантский нарвал? – спросил Мигель.

– Нарвал, орка, плавающая льдина – какая разница? – сказал Вандер Глопп. – У нас интересное будущее.

– По меньшей мере, – согласился Друкс и ушел в свою хибару.

– Голодная смерть нам не грозит, – пожал плечами Конан. – Кругом столько мяса! Будем охотиться.

Вандер Глопп с большим сомнением промычал что-то. В этот момент снизу, глубоко из шахты стали подниматься старатели, началась пересменка.

Прииск назывался «Ледяное безмолвие». Конан нанялся сюда на три должности разом: он отвечал за внешнюю безопасность лагеря и должен был возглавить отряд обороны в случае нападения племен зууми и лапфаров; следил за порядком в самом лагере, а также давал предварительную оценку найденным драгоценным камням. Там, глубоко в толще мерзлой земли, обнаруживались цельные рубиновые глыбы, иногда почти идеальной кристаллической формы. Каким образом они возникли там – никто толком не знал. Ученые маги из городов наверняка могли бы объяснить эту загадку, но Друкса интересовала не наука, а нажива, посему магов на прииске не водилось.

К вечеру в лагере начались толки. Зепп Ворчун, негласный лидер второй бригады, мутил умы.

– Теперь самое время бросить все и идти берегом, а потом – тундрой, – разглагольствовал он. – Есть шанс, что доберемся до наступления холодов.

Его слушали молча – каждый про себя осмыслял тяжелую ситуацию. Молчаливые раздумья чаще всего приводят к возмущению. Конан решил вмешаться.

– Вам придется идти сорок дней, а холода начнутся уже через десять, – сказал он, выходя на площадку перед бараком. Ее освещали фона-ри> висящие на лыжах, установленных «шалашиком».

Человек тридцать старателей окружали Зеп-па. Среди них был и Микель, первый вестник несчастья.

– Глупо бросать все и тащиться в неизвестность, – продолжал варвар. – В пути кто-нибудь обязательно заболеет, устанет и будет замедлять движение остальных. Либо вы оставите его на верную смерть. Этим «кем-то» может оказаться любой. Думайте.

– Нам полгода придется зависеть от удачи охотников, – повысил голос Зепп Ворчун. – Теперь представьте, что вы, выбиваясь из сил, мотаетесь в темноте и метели, ничего не добыли, а в лагере вас ждут голодные товарищи, которые будут обвинять вас. Наверное, даже бить.

Конан подошел ближе к говорившему. Толпа расступилась перед ним. Варвар кожей почувствовал и натянутую осторожность и даже опаску, с которой о нем теперь думали эти люди. Он представляет интересы Друкса, следовательно, он – не свой.

– Бредни пьяного мастодонта, – произнес Конан, оскалившись. – Голодать мы не будем. Набьем побольше мяса и сделаем запас – спрячем его в выработанной штольне. Там оно не испортится.

– А топливо? – спросил нервный Микель. Он справедливо догадался, что главным смутьяном Конан считает его, и теперь очень переживал.

– Неподалеку отсюда – сухой торфяник. За десять дней можно натаскать тьму горючего.

– Мы заболеем зубной гнилью, – тут же высунулся унылый хрящеватый парень по прозвищу Штырь.

– Я часто находил в тундре черепа с прекрасными здоровыми зубами, – ухмыльнулся на это варвар. – Жаль только, что жевать они никогда уже не будут.

Незатейливая шутка разрядила обстановку. Старатели посмеялись и стали расходиться. Зепп сел на бочку из-под ворвани и глянул на Конана с мрачным презрением.

– Когда многие из нас передохнут, Друкс сэкономит кучу денег, – изрек он. – Не забудь попросить у него прибавки. Ты ее выслужил.

Конан приблизился к Ворчуну вплотную и процедил:

– Послушай, мне плевать, что ты думаешь. Я говорю дело. Бунт погубит всех. Я не позволю.

– Смотри, не упади в шахту ненароком, – Зепп отстранил варвара и, насвистывая, ушел в барак.

«Должно быть, его следовало сразу убить», – сказал себе Конан.

Спустя некоторое время он восседал перед небольшой печкою в лачуге, которую делил с Ван-дер Глоппом. Сосед полулежал на нарах и попивал моховую настойку. За тусклым окошком шевелились тусклые сумерки.

– Третью ночь возле лагеря Завертянка поет, – молвил Баядер Глопп между прочим.

– Поет? Скорее, воет, – отозвался Конан, погруженный в раздумья.