Леторей - Николай Асеев

Николай Николаевич Асеев

Григорий Николаевич Петников

Обложка работы Марии Синяковой

Несколько слов о «Леторее»

Видение слова преследует человечество со времен первобытных. В слове человек узнает самого себя.

Слышимый мир огромнее мира видимого, так как в нем есть кроме названий имен мира видимого — звания мыслей, воплощаемых без пространственной помощи. Ряды душевных движений, вызывающих к жизни слово, превращаются в хотенье творца вызывающую к жизни строку и стих. Но слово всегда позади человека. Больнее же всего кинутые в спину: речи, слухи, брань. Язык без костей; он гибок и силен и бросает слова далеко. Все дело в оснастке слова; уснастить его можно по-разному: умом, либо красотой, либо жизнью.

Ум вливает в слово яд, красота дает ему полет, а жизнь лишь в том сочетании звуков. что остаются у людей многовечно открываясь внезапно созвучиями корней в языках разных рас. Ядовитое слово ранит и умирает, лётное облетает легко город, страну, мир, задевая крылами множества губ, перекликая многоповторенным эхом, но живое — живет не будя повторенным, быть может, ни разу долгое время — как в дереве огонь. К такому слову устремлены дыхания всех существ и кто знает — не обгонят ли в этом человека — камни, потому что немота человека охватывает все чаще и все на большие промежутки веков.

Но такое слово жжется больнее, чем раскаленная медь. Рынок, взявший огромную кису остывших, истертых слов, доволен их службой обменной монеты. Он принимает за злобную шутку горячие деньги. Он студит их, затаптывая каблуками в грязный снег.

И, если весной находят новенькие блестящая денежки — они уже холодны и радуют своей позволительностью к ним прикоснуться. О, несчастные классики, купившие нищенство за ласку рынка! И старость!

Не хлеб и рыбы — камни и змей несите на рынок… Еще и еще раз утверждайте единственную ответственность творчества правило новаторства. Но не технического …изма, а признания за каждым пишущим своего не боящегося хотенья поражающего ходячий смысл. Родится ли слово жизни в душе избранника — это все равно неизвестно будет толпе. Красота и ядовитость — только сподручники. Их может и не быть. Слово у современного человечества может явиться только в стихе. А стих не является размерной однообразной качкой купэ первого класса, как думали доселе. Он без костей размера! Он без третьего блюда рифмы! Он только сочетание звуков, ведомых проснувшейся волей. Боевое слово является в нем внезапно поражая чувство и ум. Напряженная душевною силою речь!

Поэтому для нас необязательны ни ранее существовавшее правило о содержании творимого, ни ныне вошедшее в силу учение о форме слова и слога. Поток звуков может образовать МЫСЛИ, НО ОНИ НИКОГДА НЕ БУДУТ УПРАВЛЯТЬ ИМ. Стих может быть размерен и созвучен, НО РАЗМЕР и СОЗВУЧИЕ НЕ МОГУТ БЫТЬ ПРИЗНАКАМИ СТИХА.

Дикое слово ведется нами из душевных дремлин.

Может быть оно умрет не вынесши неволи. Но может быть дойдет и, разъяренное, перервет горла домашним псам, ревниво охраняющим за корм и угол, лавченки рынка.

Лирень.

Николай Асеев

Торжественно

Разум изрублен. ИСкомканы вечностью вежды… Ты

Не ответишь, Возлюбенный,прежняя моя надеждо.

Но не изверуюусь, мыслями стиснутый тесными,нет, не изверуюсь, нет, не изверуюсь  Реже ноБуду стучать к Тебе, дикий, взъерошенный, бешеный,Буду хулить Тебя,  Чтоб ты откликнулся    Песнями!

Объявление

Я запретил бы «Продажу овса и сена»…Ведь это пахнет убийством Отца и Сына?А если сердце к тревогам улиц пребудет глухо,Руби мне, грохот, руби мне глупое, глухое ухо!

Буквы сигают, как блохи,Облепили беленькую страничку.Ум, имеющий привычку,Притянул сухие крохи.

Странноприимный дом для ветраИли гостиницы весны —Вот что должно рассыпать щедроПо рынкам выросшей страны.

А мы убежим

Да опять, единственное трижды,ты прекрасно, меткое лицо,на откосе сердца   человечья выжди,похвались неведомой красой…

Дней перетасованные картылягут снова веерами вер.Обратив ладонью легкий шар,ты вздохнешь над северною ширью

А когда твои апрели стихнуткрыльями снежин,чтобы вечно не встречатьсяни друзьям, ни домочадцам,задохнувши прежней прелести,мы из мира убежим!

Осада неба

Богдану

Сердец отчаянная трояНе размела времен пожар еще,Не изгибайте в диком строе,Вперед, вперед, вперед, Товарищи!

Эй, эй! Один склоняет веки,Хватая день губами мертвыми,Взвивайте горы, грозы, реки —Он наш, он наш, он вечно горд вами!

Эй, эй! Он брат нам, брат нам, брат намЕго, его земель и прав длинна…Не будет здесь на ветре ратномЕго дыхание окровавлено.

Увидите: на море этоНа сухопутье и на воздухе!Такая ль воля — не допета,Пути ль не стало этой поступи…

Гляди, гляди больней и зорче,Еще, еще, еще на мир очуй,Мы бьем, мы бьем по кольцам корчей,Идем, идем к тебе на выручу.

Пожар на барже

Мы издали увиделиВещающий тоскуВзлетевший со святителяРаскутанный лоскут.

Матросов смытыми клеймамиИграют влажные волн ямы:«Великомученик Пантелеймон»Исписан синими молниями.

Стал еще святее, надев ушкуйЗолотой, косматый венокВетер вертит огонь как девушкуУ ее задыхаясь ног

Последней водой лелеемый.В половину четвертого,Падает «Пантелеймон»,Мачты медленно перевертывая.

Выбито на ветре

Совпадение наглядной (начертательной) доказательности корня со звучарью: звук Б, повторенный в корне ЛЫБ, дает зрительное впечатление вздымающихся над строками волн.[1]

Днепр! Кипящие пястиЧерноморец! В темную бороду!Впутал! И рвешь на части!Гирло подставив городу!

Слово? Нет оплыву яВечноглубые эти жалобыЗашиби лыбу большуюБелолобая глыба палубы

Колыбелью улыбок выбитьСон о пенистом лепет!..Крик ваш хочется выпить,Ах! С волн полетевшие лебеди

Глухо закован в версты.Выдан вод в движенииВам подражает острыйКлич человечья имени!

Граница

Гляжу с улыбкой раба:Одного за другим под знаменаГрозясь несет велеба,Взывая в даль поименно!

Какой человек в подъемникеПодбросился вверх, как мячик!..— Склонились внезапно домикиДля взоров искусно зрячих,

Их много вдали игрушечныхСвалилось, как черный козырь,Когда от дыханий пушечныхБежали по небу розы.

Светись о грядущей младостиЕще не живое племя…О, Время! Я рад, что я достигДержать тебе нынче стремя.

Москва, Октябрь, 1914.

Заповедная буща

Триневластная твердыняЗаневоленных сердецНекуда дремлюге ныне,Некуда от шумей деться:Мечутся они во стане,Ярествуют на груди

А в те дни смеясь предстанетВезич везей впереди!

Бунь на поляне ЦветляныОсень взбежала — Олень,Только твои не сгубляныЯсовки яблочный день

Только твои не срубляныБелые корни небес,Дивится делу Цветляна!Детская доля живес

Москва. 1913.

Грозува

Как ты подымаешь железо,Так я забываю слова,Куда погрохочет с отвесаГлухая моя булава?

Как птицы, маячат присловья,Но мне полонянка — одна:Подымет посулы любовьяДо давьего дневьего дна.

По крыльям железной жеравыСтекает поимчивый путь,Добычит лихие забавыЕе белометная грудь.

Ветров перемерявши шелкомБеззвучии твоих глубину,Я вызвежжусь на небе желклом,Помолньями в мир полыхну —

Чтоб ты, о печале Роксано,Вершала могучий потуст,Ничьею рукой не касанна,Ничьих не касаема уст.

Москва. 1912